Михаил Лифшиц - Почтовый ящик
Но самую большую любовь и благодарность испытывал Прокофьич к Сереже. Вот кого он обожал сильнее внуков, сильнее всех, вот к кому тянулось его измученное болезнью сердце. Утром прислушивался, как Сережа собирается на работу, иногда выходил к дверям проводить, но не раньше, чем в последнюю минуту, перед самым уходом, чтобы не быть навязчивым, не мешать. Сережа уходил, и Прокофьич тут же начинал ждать его с работы. Прислушивался к шумам на лестничной площадке, мог десять раз за вечер спросить: «Сережа пришел?» «Не пришел, не пришел твой Сережа», – отвечала жена. Старался сам не подходить к Сереже лишний раз, чтобы не надоесть, разве что по конкретному делу. Зато когда Сережа затевал с тестем разговор, это было праздником. Частенько предметом обсуждения были институтские новости: кого назначили, кого сняли, кто ушел в частную фирму. Да и мало ли других тем?
У каждого из них была тайна. Андрей Прокофьевич боялся умереть без Сережи, но никому об этом не говорил. А Сережа об этом знал, но тоже скрывал, что знает. Уезжая в командировку, Сережа, оставшись наедине с тестем, обязательно спрашивал: «Неделю меня не будет. Как, продержитесь?» Прокофьич краснел, смущался, ведь это была его тайна, и говорил, что-нибудь вроде: «О чем речь? Поезжай спокойно. Знаешь, Сережа, по-моему, тебе надо собирать материал на докторскую…»
Бог был милостив к Андрею Прокофьевичу, он умер у Сережи на руках. С утра в субботу Прокофьич чувствовал себя особенно плохо. Сережа не поехал на дачу и сидел около постели тестя. А тот сказал, чего никогда не говорил раньше: «Знаешь, Сереженька, ты Таньку не бросай. Дура она, и тяжело тебе с ней… Все-таки детей она нам хороших нарожала…» Последними словами его были: «Сережа, закрой мне глаза, я сейчас умру».
* * *Оставшись без мужа, Анна Петровна совсем растерялась. Не стало идеи, стержня жизни. Оказалось, что она была очень идейным человеком, и жить просто так не могла. Казалось бы, почему не жить, пожиная от трудов своих. Но ни благополучие дочери, ни прекрасные, ею выращенные внуки, ни хорошая квартира, ни любовно возделанный ее руками садовый участок не давали ей основания для душевного покоя. Нужна была цель.
Раньше на эту цель указывал муж, и она всеми силами стремилась достичь ее. Цель могла оказаться ложной, путь ее достижения неправильным, а все труды – коту под хвост. Тогда она возмущалась, кричала мужу с искренним негодованием: «Чего удумал-то! Дурак ты, что ли? Ведь ясно было мне, что тут морока одна, а толку никакого! А я-то, я-то!..Сил моих нету, заездил ты меня…» Но если бы Прокофьич снова сказал ей делать то же самое, она бы тут же все и повторила, не колеблясь ни минуты. Справедливости ради нужно отметить, что в большинстве случаев затеи Прокофьича удавались и приносили пользу семье.
Всю жизнь она жила за Андреем Прокофьевичем. Он приехал после войны в Москву, поступил в Бауманский институт, как сам любил говорить, в Училище. Жил то в общежитии, то у родственников в Мытищах на птичьих правах. За это время один раз был в деревне на похоронах матери, но ни с кем тогда особенно не виделся. Остановился тогда у своей сестры, а, как схоронили мать, сразу уехал. После института поработал недолго в Москве, потом перевелся с повышением в Подмосковье и в первый отпуск поехал в родную деревню жениться. Ох, жених был! В шляпе, в двубортном костюме, справа приколот институтский «поплавок», слева медали звенят. Не шибко молодой, тридцать два года, но и не перестарок. Так ведь и Оне было уже двадцать три года, не девочка.
Семью Борисовых помнили, хоть их в деревне не осталось никого. Только называли их Федотовы, по-уличному. Борисовых-то было полдеревни. Скажи «Андрей Прокофьевич Борисов», так это нужно еще сообразить, про кого говорят, а назови «Андрюшка, Прокофия Федотова сын», сразу ясно, о ком речь. У Прокофия было пять сыновей и две дочки. Все высокие, красивые. Младший – Андрюша, поскребыш, этот небольшого росточка, но тоже лицом пригожий. Работали все, в страду еще работников нанимали. Опасность коллективизации для своей семьи Прокофий почувствовал загодя и стал переправлять сынов в город. Старший сын Василий уехал в Мытищи в двадцать девятом году, только чуть обосновался, как к нему потянулись остальные. Перед войной в деревне остались только родители и младшая замужняя дочь. Прокофий в войну умер, мать умерла в сорок девятом. Дочь с мужем переехали в Рязань.
Все сыновья Прокофия воевали, не вернулся один, старший брат Василий. Сообщили жене в Мытищи, что без вести пропал. А где, что – неизвестно. Ни пенсии, ничего. В сорок втором году пришло в деревню письмо из госпиталя в Свердловске от их деревенского, тоже Борисова, но не родственника. Он писал своим родителям, что живой, но тяжело раненый. В письме упомянул, что «Ваську Федотова в плену видел». Сам этот парень в деревню больше не вернулся, то ли умер в госпитале, то ли потом погиб, и последняя ниточка оборвалась…
Андрюшу повели по домам, от Борисовых к Борисовым, потом к Фроловым, к другим Фроловым и опять к Борисовым. Андрей в родной обстановке совсем размяк, забыл, зачем приехал. Рассказали ему все деревенские истории.
Как их деревенская баба Анна овдовела, осталось у нее трое детей. Вышла замуж за путевого обходчика, тоже вдового с двумя детьми, и переехала на пост за сорок километров от деревни. Жили хорошо, дети выросли, и ее сын его дочку полюбил. А жениться можно ли, нельзя? Вроде и не брат с сестрой, но выросли как брат и сестра. Думали, гадали, не могли решить. Надумали спросить совета у двоюродного брата, он был монахом в Ряжске. Поехала Анна, нашла его в монастыре и рассказала про свой случай. Тот говорит: «А почему ж нельзя, они ведь друг дружке не родня?», потом засомневался, подожди, говорит, я в книгах посмотрю. Через полчаса выходит и грустно так: «Нет, Аннушка, неправильно я первый раз сказал, нельзя им жениться…» И не поженились, раз нельзя.
Как вызвали в сельсовет Фролова, бригадира плотников. В сельсовете дожидался уполномоченный НКВД. Велел всю бригаду собрать. Собралась бригада, пять человек. Дали всем пятерым по три года и отправили на канал имени Москвы. Фролов, правда, через два года вернулся, досрочно освободили за ударный труд.
Эти сказки Андрей слышал много раз. Но были и новые.
В пятидесятом году старик Фролов поехал в Москву, отстоял очередь в Мавзолей, дошел до саркофага, упал перед телом вождя на колени и завыл: «Ильич, чего лежишь? Ты погляди, чего наделал! Вставай, исправляй!» Его забрали, три дня продержали, потом отпустили, ничего не сделали.
Рассказывали, как свои деревенские по городам живут. Пристроились сносно, но особо не поднялись. Такого, как Андрей, чтобы инженер, да не простой, больше не было. Был, правда, еще полковник на Дальнем Востоке, но его давно никто не видел.
Неделю Андрей напитывался родным воздухом, откладывая главное на следующий день. Но так и отпуск скоро кончится. Стал посматривать на невест, расспрашивать, кто, да что. Сначала одна глянулась, красивая, веселая. Но больно разбитная, смеялась слишком громко. За такой нечего было в деревню ехать. Нет, не подошла. Потом на Анну Петровну посмотрел, по-деревенски, Оню. Погуляли, поговорили, расписались и уехали.
С тех пор Анна Петровна не представляла, как можно жить без Андрея Прокофьевича. Сначала все делала, как он велел, потом все делала, чтобы жизнь его драгоценную продлить. А теперь что делать? Нет без него жизни. Так и получилось.
Мятущаяся душа нашла опору. Анна Петровна решила, что будет к пенсии подрабатывать, экономно вести семейное хозяйство, а на себя не будет тратить ничего. Наступили тяжелые времена. Двух зарплат и одной пенсии категорически не хватало на еду на пять человек на целый месяц. К тому же Таня могла не донести зарплату до дома, а поехать в Москву и купить картину или дорогую книжку. Анне Петровне было неудобно перед Сережей за дочь, и она фальшиво восклицала: «Ты что же это? Совсем, что ли?» При этом оглядывалась на зятя. А дочь мягко улыбалась и отвечала матери, что нельзя думать только о желудке.
Анна Петровна устроилась санитаркой в больницу и бралась ухаживать за лежачими больными по домам с почасовой оплатой. Полученным деньгам очень радовалась, складывала купюры в несколько раз, засовывала их в круглый старушечий кошелек с верхним замочком и приговаривала: «Танюшке помочь». Находила продукты дешевые, готовила щи, каши, по праздникам пекла каравайцы, такие блинчики деревенские. Сережа и дети их очень любили. И недорого, и вкусно. Но сама Анна Петровна есть почти перестала. Чтобы объяснить свой пост Сереже и детям, говорила: «Так батюшка велел». Она действительно стала чаще ходить в церковь. Чувствовала себя в церкви хорошо, привычно. Только немного мешали новые прихожане, которые громко разговаривали, где стать, не знали, креститься, и то толком не умели, и лезли, куда не положено. Но, слава Богу, их в храме было немного. Службы помнила, подтягивала иногда тонким голоском, молитвы знала, хоть не всегда понимала их смысл.
