Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2009)
Молчать никого не заставишь, но у каждого читателя есть неоспоримое право не читать, не знать о писателе того, что он, читатель, знать не желает. Это одна из возможных позиций. А другая — стремление к полноте знания житейского контекста, который и в творчестве художника иной раз помогает увидеть нечто новое.
В записках Любови Дмитриевны отважно раскрыта эротическая составляющая любовной драмы: «Моя жизнь с „мужем” (!) весной 1906 года была уже совсем расшатанной». И далее дается предыстория протяженностью в полтора года. Интимная жизнь супругов описана в следующих словах: «Молодость все же бросала иногда друг к другу живших рядом.
В один из таких вечеров, неожиданно для Саши и со „злым умыслом” моим, произошло то, что должно было произойти — это уже осенью 1904 года. С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи. Неведение мое было прежнее, загадка не разгадана, и бороться я не умела, считая свою пассивность неизбежной. К весне 1906 года и это немногое прекратилось».
На этом фоне и возникает вспышка страсти между Любовью Дмитриевной и Белым. Как это ни парадоксально, «братское» чувство к обоим Блокам в душе Бориса Николаевича все больше перерождается в земное влечение к женской половине блоковского «адрогина». Непомерное психическое напряжение иным способом для Белого разрядиться не могло.
Двадцать шестого февраля, после представления музыкальной драмы Вагнера «Парсифаль», Блок едет в санях с матерью, Любовь Дмитриевна — с Белым. С этого момента и начинается опыт их отношений вдвоем. Без Блока.
«…Никакой преграды не стояло между нами, и мы беспомощно и жадно не могли оторваться от долгих и не утоляющих поцелуев», — рассказывает Любовь Дмитриевна.
Однажды она приезжает к Белому в снятую им квартиру на Шпалерной, где, по ее словам, «играет с огнем». Финал свидания таков: «Но тут какое-то неловкое и неудачное, неверное движение (Боря был в таких делах явно не многим опытнее меня) — отрезвило, и уже волосы собраны, и я уже бегу по лестнице, начиная понимать, что не так должна найти я выход из созданной мной путаницы».
Правдивость этих мемуарных показаний была недавно подвергнута сомнению в биографической книге Валерия Демина «Андрей Белый». Автор считает, что Любовь Дмитриевна не «отшатнулась при первой возможности большей близости», что ее отношения с Белым развивались более решительно. Каковы аргументы? Первый — бытовой: «Стоило ли нанимать квартиру ради одной встречи?» Второй — литературный, а именно написанный Белым в мае 1906 года и напечатанный потом в «Золотом руне» аллегорический рассказ «Куст». Там под именем Куст выведен Блок, Любовь Дмитриевна предстает «дочерью Огородника», а Белый — Иваном-царевичем. Отношения двух последних описаны в пластично-телесных тонах, что вызвало возмущенную реакцию у прототипа «дочери Огородника». По мнению В. Демина, Любовь Дмитриевна углядела в рассказе нечто разоблачительное и «порочащее женскую честь».
Оба аргумента, думается, недостаточны для столь категоричного вывода. Да и возможна ли историческая точность и доказательность при обращении к столь деликатным подробностям любовных отношений?
Тут куда более глубокая драма. Ее внешняя фабула — столкновение двух чувств в женской душе. «Я Борю люблю и Сашу люблю, что мне делать», — безыскусно исповедуется Любовь Дмитриевна Евгению Иванову.
А внутренний сюжет — конфликт гедонизма и самоотверженности, любви-для-себя и любви-для-другого. Какая из сил возьмет верх?
Измученный метаниями Любови Дмитриевны, Белый решает положить конец двусмысленной ситуации. Он от имени обоих объявляет Блоку о том, они с Любовью Дмитриевной решили соединиться и ехать вместе в Италию. Белый ждет спора, несогласия, даже к удару готов.
Блок же, стоя над столом своего кабинета «в черной рубашке, ложащейся складками и не прячущей шеи», спокойно произносит: «Что ж, я рад».
Вечно готовый к гибели, он способен ее принять и в таком проявлении, в таком повороте судьбы. А если Люба обретет ценой этого свое счастье — что ж…
Но она в итоге ответит на самоотвержение — самоотвержением. Последует несколько кругов тяжелого выяснения отношений — вплоть до попытки Белого учинить с Блоком дуэль. Семейный союз, «мир на двоих» выстоит. И его силе вынужден будет уступить третий участник драмы, обреченный на горькое пожизненное сожаление о несбывшемся…
Между Любовью Дмитриевной и Белым отсутствовал (не успел начаться или не мог состояться?) духовно-эстетический диалог, отдельный от Блока. В этом, полагаю, и таится объяснение всего хода событий после весны 1906 года, объяснение того, что после смерти Блока Любовь Дмитриевна и Белый встретились только на похоронах, а потом совсем не общались.
Взаимная страсть — была, но этого оказалось мало. Любовь Дмитриевна в своих записках цитирует почти юмористическое стихотворение Лидии Лесной (молодой поэтессы и актрисы, вместе с которой Л. Д. играла в театре в 1914 году). Стихи — о любви японки и японца, который однажды «целовал негритянку», что, однако, не было изменой: ведь «он по-японски с ней не говорил». Принимая эту поэтически-парадоксальную логику, Любовь Дмитриевна размышляет: «С Андреем Белым я могла бы говорить „по-японски”; уйти с ним было бы сказать, что я ошиблась, думая, что люблю Сашу, выбрать из двух равных».
Что значит «японский язык» в такой «серебряновечной» мифологии? Это искусство.
Полет жука
Алёхин Алексей Давидович родился в Москве в 1949 году. Поэт, эссеист, критик. Автор нескольких поэтических книг. Главный редактор поэтического журнала “Арион”. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.
Тексты публикуются в авторской редакции.
Стихотворений в прозе не бывает.
А жук, по аэродинамическим расчетам, не должен летать.
Но он летает.
2003 г.
Увертюра
Весна затянулась, то принималось дуть, то подмораживать, а потом как-то враз потеплело, и первый же дождь смыл остатки снега с земли и мусор из подворотен.
Так в разгар вечеринки скатывают ковер, освобождая пол для танцев.
Вот-вот грянет летняя музыка.
Ночной гость
Под утро в распахнутое окно вломился некто огромный. Он жужжал, прогревал моторы и бился головой о стекло, руша и без того хрупкую паутину сна, едва затянувшую комнату. Потом умолк.
Проснувшись в полдень, я обнаружил возле оставленной на подоконнике пишущей машинки труп могучего черного с позолотой шмеля. Точно той окраски, что и мой древний ундервуд.
Будто из того выпала и погибла по недосмотру живая деталька. Вроде вдохновения.
Происхождение видов
Нетрудно догадаться, что любимцами Господа были динозавры.
Довольно окинуть взглядом то немногое, что уцелело в музеях, чтоб оценить величие замысла.
Он ладил их молодым, чернобородым, в пронизанной солнцем мастерской среди чертежей и макетов. Мир тоже был молод и еще стоял в лесах.
Кинематика, гидродинамика, аэродинамика — все было проверено на них, когда Он населял ими сушу, воды и небо.
У них оказалось слабовато ночное зрение, и Он повесил для них луну.
Он выкрасил их всеми цветами спектра. А шершавую белизну яйца подсказал лист ватмана, разложенный на верстаке.
О, Сад юрского периода, в папоротниках и хвощах, откуда их радостный рев возносился к самым небесам!
В будущем Он собирался произвести от них Адама. С прозрачными перепонками между пальцев и переливающимся мягким гребнем на голове: эскиз сохранился.
Остальные Он сжег, когда они вымерзли в ту ядерную зиму. Горюя, что не уследил...
Только потом Он заново заселил мир. Не мудрствуя, существами попрочней и попроще.
А всякую мелочь вроде птиц и вовсе поручил ангелам. И те понаделали свистулек.
Солнечный день
Две пары кед, белые и черные, сушатся на жестяном подоконнике последнего этажа.
Будто владельцы их разулись там и нырнули, взявшись за руки, — в голубое небо.
Памяти Гоголя
Мельтешная, из телефонных звонков, завалившихся в ящик бумаг, удач, огорчений, подсчитывания денег, трескучая жизнь на время отхлынула, и в ней принялись проступать и различаться простые звуки. Так, бывает, поезд посреди ночи замрет на неведомой станции, и станет слышно, как барабанит дождик по железной вагонной крыше, по громкой связи запоздало объявят эхом “прибывает на второй”, и какая-то тетка на мокром перроне все кричит “кар-то-шеч-ка!”, обнимая завернутую в одеяло кастрюлю, а потом все сдвинется, и опять залязгает, застучит — и съедет назад и станционный тусклый фонарь, и вывеска “Буфет”, и баба с кастрюлей — и только одна сплошная непроглядность в окнах.
