Бен Стайнер - Что случилось с Гарольдом Смитом?
Но я точно помню, как все начиналось.
Играли музыканты. Громко, очень громко играли.
Я иду к ней. На этот раз полон решимости. Нет уж, дудки. По правде. Сегодня ответ «нет» не принимается. Я говорю «нет» решительное «нет». Я не сдамся.
Она будет моей.
ПАВИЛЬОН: ТАНЦЗАЛ – ВЕЧЕР
Винс протискивается сквозь толпу беснующихся панков.
Трогает Джоанну за плечо.
ВИНС
Это я!
Джоанна поворачивается и видит Винса.
ДЖОАННА
Отдзынь!
Так. Отдзынь. Сильно сказано. Посильнее, чем просто нет.
Все предельно ясно. Недвусмысленно, если вы меня понимаете.
Но послушайте. Ведь бывает, что девушка, которая вам нравится, говорит совсем не то, на что мы надеемся. Но потом отходишь, задумываешься над этими словами, вникаешь в них, и они уже кажутся не такими кошмарными. Ну то есть, скажем, звонишь ей в пятницу, приглашаешь в кино, например, на «Челюсти», а девушка отвечает: «Я не могу – я мою голову». И ты теряешься, ведь это похоже на отлуп. А потом думаешь: а может, правда – ну, моет человек голову. Странно, конечно, что в пятницу – и не целый же вечер она будет мыть свою голову. А может быть, так оно и есть: может быть, она ухаживает за волосами, потому что они у нее очень красивые. И она смакует это удовольствие, не жалеет шампуня и кондиционера и всей этой дряни, от которой волосы получаются такими шикарными. И девушка становится неотразимой, и, вполне возможно, она это делает, чтобы понравиться какому-нибудь парню, и – ха – возможно, этот парень я. И разве это дурной знак, что она всю пятницу угробит на мытье головы?
Да ну как же. Мне явно светит.
Но «отдзынь»?
«Отдзынь» есть «отдзынь».
ПАВИЛЬОН: ТАНЦЗАЛ – ВЕЧЕР
Джоанна отворачивается от Винса. Пара БЕСНУЮЩИХСЯ ПАНКОВ оттесняют его от Джоанны, Винс роняет свое пиво – оно растекается по полу.
Винсу плюют в лицо. Он поворачивается и уходит.
И я подумал: отлично, успею еще домой на «Матч дня».
Отлично, я весь горю, сейчас выйду на улицу и остыну.
Отлично, мне эта ваша музыка вообще не нравится. А теперь ее и слушать не надо.
Все отлично, так? Ну уж конечно, просто блеск.
Черт.
Черт, черт, черт.
Все кончено. Окончательно, необратимо, очевидно. Чего никогда не было, того никогда не будет. Джоанна, прекрасная Джоанна исчезнет из моей жизни. Знаю, знаю, да и вы не хуже меня знаете: я часто влюблялся и прежде, тысячу раз – в автобусах и на улице, в магазинах и пабах, на катках, дискотеках – можете за меня продолжить этот список.
Но все было не так, как с Джоанной.
Она была Первая. И не удивлюсь, если она окажется последней.
Это все равно должно было случиться. Ну то есть, неважно же, правда, черный ты или белый, богатый или не совсем чтобы, умный, тупой, – со всеми рано или поздно происходит одно и то же: кто-то разбивает нам сердце. Это может случиться сейчас или позднее, при каких угодно непредсказуемых обстоятельствах. И мы знаем это и готовы поспорить на последний пенс, гривенник, франк, иену: рано или поздно это с нами произойдет.
Сердце подпрыгивает в груди и – ёк.
Ну и.
Я плелся через танцзал в сторону коридора, наступая на чужие плевки, разбитые стаканы, а чувак со сцены орал какую-то песню, из которой можно было понять только три слова: рок, хрен и фигня. Я плелся и думал – хотя, наверное, выразился бы иначе, – что мой черед заглянуть в тронный зал, где в каждой кабинке по фаянсовому трону.
Я имею в виду туалет.
К черту собачий ошейник. Выброшу. Нет, пожалуй, не стоит. Подарю на Рождество Мэдж, для ее собаки. И вдруг словно ниоткуда забрезжила светлая мысль: забудь о разбитом сердце, вот ты уже начал готовиться к Рождеству, думай о хорошем, Винс. Ты молод, здоров и еще лет пятнадцать не будешь лысеть, а с таким набором вполне можно жить.
Я сполоснул лицо над раковиной.
Посмотрелся в зеркало. Оно было треснутое, ровно посередине. Трещина проходила через мой нос, разделяя лицо пополам, – как в рекламе крема от прыщей: на этой половине лица мы пользовались кремом, а на этой – умывались с мылом, и вот, через три недели…
Хорошо. Светлая сторона. Попробуем еще раз. Наскребем еще светлых сторон. Если хорошенько задуматься – акции падают и поднимаются. Другими словами, если свалился в пропасть, все, что будет дальше, – это уже лучше, чем хуже, разве нет?
Я снова сполоснул лицо. Вода пахла мочой.
Я снова взглянул на себя в зеркало. Неужели все? Что с тобой случилось? Ты, то есть я, Винс, маленький человек, песчинка – что чувствуешь ты теперь? Со стороны глянешь – вроде ничего. Что такого страшного может твориться в этой емкости между ушами? Обыкновенная черепушка, мало ли что там в ней гремит.
Я опять сполоснул лицо. Вода была холодной. И чистой.
Я слизнул каплю с руки. Никакая не моча. Моча на полу, я стоял в луже мочи: внизу на ноге я почувствовал теплую струю.
Кто-то успел на меня помочиться.
Я снова взглянул в зеркало. Что-то переменилось. Мое изображение сползло набок. Вместо моей рекламы с трещиной посередине в зеркале отражались уже две рожи.
Первая, – моя. А вторая?
Симпатичная и мерзкая, сладенькая и кислая, проницательная и тупая одновременно. Я его знаю. Но что-то в нем изменилось. Что именно? Ах да, теперь ясно.
На голове стало меньше волос.
И он меньше похож на ирокеза.
Черт.
– Хороший мальчик?
Если вернуться к моим размышлениям двумя абзацами выше – насчет пропасти. Само собой, бывает ниже некуда – но как я узнаю, что уже долетел? Может, я еще лечу? К тому же внизу может оказаться не твердая поверхность, а что-нибудь вязкое – зыбучий песок, например. А может, дно твердое, но оно как крыша лифта, который едет вниз бесконечно долго.
Первый этаж – дзынь – неудача.
Едем дальше.
Подвал – дзынь – беда.
Едем дальше, подбирая синонимы по словарю.
Подземелье – дзынь – полная безнадега.
К черту синонимы. Мой этаж.
ПАВИЛЬОН: ТУАЛЕТ – ВЕЧЕР
Винс споласкивает лицо.
Видит в зеркале чужое отражение.
Оборачивается. Это ДАЗ. И с ним еще два панка.
ДАЗ
Хороший мальчик?
ПАВИЛЬОН: КОРИДОР – ВЕЧЕР
Винс бежит по коридору от Даза и его дружков. Даз хватает Винса и швыряет его об стенку.
Винс с ужасом наблюдает, как Даз набирает полный рот мокроты.
Затем Даз отглатывает водки из бутылки, щеки его ужасно надуваются. Даз хватает Винса за волосы, «целует», жидкость течет Винсу в рот.
Винсу приходится глотать. Он выплевывает остатки.
ДАЗ
Я – Антихрист!
ВИНС (отчаянно)
Нет, ты – Найджел!
Даз застывает, понимая, что его разоблачили. Ярость охватывает его. Он бьет Винса головой в живот. Винс складывается пополам и падает. Даз злобно пинает Винса.
ИЗОБРАЖЕНИЕ ТУСКНЕЕТ, НАПЛЫВ В ЗАТЕМНЕНИЕ И ТИШИНУ
Как-то я читал книгу. Там говорилось примерно так.
Мгновения нашей жизни приходят и уходят. Но краткими вспышками они все равно существуют, и эти краткие вспышки – и есть настоящее. Мгновения уходят, но не исчезают бесследно: они сохраняются, просто в другой форме, обретая собственный онтологический статус: образы – застывшие, но не холодные, фотографии нашей памяти. Этот альбом мгновений и составляет наше прошлое. Мгновения живут в нас и мерцают: иные стираются из памяти, иные уплывают, но есть мгновения, которые упорно сидят в нас, и за некоторые, драгоценные, мы цепляемся, ностальгически их пересматриваем – вечером, в тишине, когда выключен свет.
Но, как все фотографии, они тускнеют.
Задача художника, творца – та же, что у коллекционера бабочек: поймать сачком красивую бабочку-мгновение, полюбоваться ею, и – вот она, мистика, алхимия творчества: повернуть вспять потускнение, снова наполнить мгновение красками, как если бы оно порхало, трепетало всего несколько секунд назад, а потом сделать следующий шаг – вернуть фотографию к реальной жизни. Конечно, такая реальная жизнь уже не будет прежней: бледная копия, натуралистический портрет, написанный по памяти.
И навсегда останется метафорой.
Вопрос: удачна ли эта метафора? И, что особенно важно – я уже о своей книге, – можно ли гордиться такой метафорой?
Как-то лет через десять после этой ночной фантасмагории, одним воскресным утром я лежал в постели и страдал похмельем. Накануне мы выпили с друзьями – ну, не знаю, по бутылке водки на брата, наверное. Мне нужно было спустить пар: я замучился с рекламой джинсов одной очень известной фирмы. Меня заклинило, я уже задержал заказ на неделю, а в голове было пусто.
