Анатолий Афанасьев - Командировка
Может быть, пройдут годы и многое переменится.
Любовь женщины превратится в постоянную привычную истерию — болезнь нервов, а терпение мужчины, иссякнув, вознаградит его поздним раскаянием. И так же точно придут они однажды в кинотеатр; и будут, вздрагивая от непонятного озноба, с натугой смеяться над вечными кривляниями комиков.
Я брел потемневшими улицами, и одиночество волочилось за мной, как яма. Да, подумал я, именно как яма. Понятия, которые в реальном мире вполне неподвижны, в сознании нашем имеют иногда ужасное свойство оживать и преследовать. Так бывает, подумал я, так бывает.
Поздно вечером одно из случайно выбранных направлений вывело меня к гостинице. У входа под фонарем маячила одинокая женская фигура. Приблизившись, я узнал Шурочку Порецкую.
— Это ты? — сказал я, не удивившись — Какой приятный сюрприз.
— Сюрприз не сюрприз, — ответила Шурочка, — а мне необходимо с вами поговорить. Хотите вы этого или нет.
— Очень хочу, — сказал я. — Но уже, наверное, поздно, и твои родители могут беспокоиться.
— Это не ваша забота! — сказала девушка, после чего я взял ее под руку и ввел в холл. Там было светло и тихо, около конторки в своей обычной позе командора торчал администратор Буренков. Увидев меня входящим с молоденькой девушкой, он даже не пошевелился. Мне показалось, что по era губам пробежала слабая поощрительная улыбка.
Я усадил Шурочку в кресло за столик, на котором были накиданы прошлогодние журналы, сам опустился напротив, спиной к Буренкову. Лицо у девушки строгое, сосредоточенное, нервное, под глазами круги, как грим. Но причесана аккуратно, губки подкрашены, плечи и грудь обтягивает яркий синтетический свитерок.
— Вы можете выслушать меня, без клоунады, Виктор Андреевич? Это очень серьезно.
Я закивал с таким рвением, что чуть шею не свернул.
— С вашим приездом многие мои знакомые переменились… Но это не важно… Хорошо, я должна говорить все, чтобы вы не заподозрили… Переменился Владимир Захарович. Сначала он начал курить, а теперь… а теперь с ним вообще невозможно разговаривать. Он мне никто. Вы можете подумать, но он мне никто, в том смысле, в котором вы можете подумать.
— Упаси бог, — сказал я, — ничего я такого не думаю. Да и какое мне дело.
Досадливая гримаска, упрямое движение бровей.
Ребенок, совсем ребенок. И в эту невинную душу я внес сумятицу и беспокойство.
— Я не ребенок, — словно подслушала она мои мысли. — Не смотрите на меня, как учитель на двоечницу, Виктор Андреевич. Мне нелегко было прийти к вам, но я хочу знать правду. Владимир Захарович для меня пример во всем. Я хотела бы быть такой, как он. Он честный, горячий, увлекающийся человек. Я знаю его во-от с такого возраста и еще девочкой привыкла им восхищаться. Всеми его поступками, словами. Если бы не он, я, может быть, пошла бы в портнихи. А теперь я буду ученой, как он. Назло всем, кто не верит. Я закончу институт и буду помогать ему. Я и сейчас помогаю, чем могу. И он доволен мной.
Щеки ее разрумянились, она точно бредила.
— Вы успокойтесь, Шурочка, — сказал я. — Успокойтесь. Не надо так нервничать.
— Я не верю! — почти крикнула она. — Я не верю, что он может быть низким и лгать. Он не такой. Вы же его не знаете.
Я оглянулся посмотреть — не подслушал ли ктонибудь боли ее крика. Буренков стоял у конторки и зевал широким меланхолическим зевом, как зевает щука, у которой перед носом плавает жирный карась.
Какой-то мужчина, поставив у ног потрепанный чемоданчик, склонился над окошечком администратора. На мгновение приезжий повернулся боком, и мне почудилось что-то знакомое в его профиле. Что-то не слишком приятно знакомое. Не должное тут быть.
Шурочка платочком аккуратно промокала уголки глаз.
— В сущности, твое волнение мне не очень понятно, Шурочка, — сказал я. — Вопрос, по которому я приехал, сугубо производственного свойства. Такой, знаешь ли, чисто технический вопросец. Все остальное — это нервы. Это твое девичье воображение. Нельзя быть такой впечатлительной.
Шура слушала внимательно.
— Вы неискренни, — заметила она. — Вы неискренни, потому что не хотите сделать мне больно.
— О-о, Шура! Я чужой боли не боюсь.
— Вот, — сказала она, жалостливо моргая, — и на себя вы все наговариваете, наговариваете. Зачем — неизвестно. Я же все вижу.
— У тебя будет много разочарований в жизни, — произнес я тоном опытного сердцееда. — Как и у всякого из нас они бывают. И не надо поэтому их создавать искусственно.
Она сдвинула брови. Такой ответ ее не устраивал.
— Скажите прямо, Виктор Андреевич, Капитанов — хороший человек или нет?
Вот на каком уровне она рассуждала. Честно говоря, надоело мне это путаное объяснение. Я оглянулся. Человека с чемоданом уже не было в холле. Буренков дремал стоя, как лошадь.
— Хороший ли он человек? — спохватился я. — Шура, милая, да я его видел два раза в жизни. Мне ли судить. И потом, что значит — хороший? Хорошие и плохие бывают только в сказках, — я протянул руку и слегка, отечески, потрепал ее ладонь. — Не по хорошу мил, а по милу хорош, детка.
Ох как сузились, как светло вспыхнули ее очи! Как она руку отдернула, точно от лягушки.
От скуки, от холодной рассудочной скуки мне доставляло удовольствие следить, как волшебно меняется ее лицо. Все, что в ней кипело — страсть, гнев, презрение, — выплескивалось на него мгновенно.
Она была прекрасна — эта девушка, пришедшая узнать правду о своем кумире. Она держала крупный план как великая актриса. Вокруг нее клубился ветер, не сквозняк. Но я не мог поручиться, что такой же она останется через год, через пять лет.
— Повезло Капитанову, — сказал я робко, — что у него такой друг. У меня нет таких друзей. А ведь не намного я его старше.
Шурочка взяла себя в руки, перестала дрожать губами и задыхаться.
— Дайте мне сигарету! — попросила она.
— Нет. Не стоит тебе курить.
— Когда вы уезжаете?
— Завтра. Или в понедельник.
— Можно я напишу вам письмо?
Я достал авторучку, оторвал от обложки журнала полстранички и записал ей свой московский адрес.
Она наблюдала за мной, по-кошачьи склонив головку набок.
Я вышел на улицу немного ее проводить. Было уже около одиннадцати. Городок обезлюдел и затих — Я вчера ночью купался в озере, — сказал я. Незабываемые впечатления. У вас тут райские места, Шурочка.
Неподалеку из зарослей парка раздался истошный женский визг.
— Природа какая! — добавил я, смутившись. Шурочка негромко засмеялась. Она уже забыла все свои тревоги.
— Не ходите дальше, Виктор Андреевич. Заблудитесь.
— Хорошо, — сказал я. — А ты не боишься одна?
Она потрясла мою руку обеими руками:
— До свидания. Я вам обязательно напишу. Вы мне ответите?
— Отвечу, — соврал я.
Процокали по булыжнику ее каблучки, вспыхнуло под фонарем пятно кофточки. Я подождал, пока последний звук ее шагов растает в ночи. Теперь только сверчки надрывали в кустах свои глотки. Я вдыхал полной грудью чистый упругий холодок и не чувствовал одиночества. Оно провалилось в ту яму, которую готовило для меня. Темно-синее небо утыкано желтоватыми кнопками звезд. Я отыскал Большую Медведицу, единственное созвездие, которое всегда безошибочно находил. Ковш был на месте, никуда не подевался. «Ничего, — сказал я себе, — еще не завтра. Ничего».
Буренков переместился от конторки к столику, где мы беседовали с Шурочкой. Заметив меня, он поднял за уголок журнал с оторванной обложкой.
— Это что же, — сказал злорадно, — вы и дома так с журналами обращаетесь?
— Дома еще хуже. Рву на клочки. Это у меня вроде психоза. Иногда прочитать не успею, а он уже на помойке. Журнальчик…
Буренков пошлепал мокрой нижней губой по верхней губе. Сообщил:
— Можно и привлечь как за порчу имущества.
Штраф придется вносить.
— Виноват, — вздохнул я. — Уж сколько этих штрафов мной переплачено. На эти деньги дом бы мог построить.
Я пожелал администратору спокойной ночи и пошел наверх, а он так и остался стоять с журналом в руке, неприкаянный какой-то. С лестницы я ему крикнул:
— Будете утром с обыском врываться — постучите три раза. Я проснусь. А дверь не ломайте, не надо.
Горничная дремала, уронив голову на столик.
В глубине коридора, кажется возле моего номера, стоял давешний приезжий. Я его узнал по коричневой немодной шляпе. «Вот еще, — подумал я. — Чего это он там стоит?»
— Вы не меня ждете? — спросил я, подойдя.
— Вас, — ответил мужчина. И тут я его наконец узнал. Это был Николай Петрович, муж Натальи. Сердчишко мое сделало сальто и ухнуло под ребра.
— Входите, — пригласил я. — Очень рад вашему приезду…
С нашей последней и единственной встречи он совсем не изменился. Застенчивость в синем взгляде, неуверенные движения, могучие плечи, распирающие тенниску.
