Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2012)
(К сожалению, редакция "Нового мира" не обладает правами на электронную публикацию. Читайте "The Cantos" в переводе и с комментариями Майи Кононенко в печатной версии журнала.)
М и н е р в а: А что для вас Поэт?
О р ф е й: Поэт? Он пишет поэмы ни живым ни
мертвым языком, на котором мало кто говорит и мало кто понимает. <…>
Э р т е б и з: Вполне вероятно, что он идиот.
М и н е р в а: Или интеллектуал.
Жан Кокто. «Завещание Орфея» [1]
К моменту, когда Паунд приступил к работе над Cantos, жанр «большого» поэтического эпоса успел омертветь довольно изрядно. В 1840 году Роберт Браунинг подвел выразительный итог английской (а заодно и европейской) эпической традиции, посвятив поэму одному из персонажей «Божественной комедии» — провансальскому трубадуру Сорделло (итальянцу по крови). Идея воскресить Лазаря не внушала особого доверия даже тем, кто отдавал должное масштабу дарования Эзры Паунда — что уж говорить о врагах, к приобретению которых у него был несомненный талант. Известное постоянство в этом вопросе сохраняется поныне: в литературных кругах хвалить поэму не слишком принято, в лучшем случае о ней говорят как о «блестящем провале».
Тем любопытней, что именно побудило Паунда взяться за столь громоздкую и заведомо непопулярную задачу. Особый склад ума? Титаническое честолюбие? Или создание нового «большого» эпоса было важным пунктом революционно-консервативной художественной политики, проводимой им весьма последовательно с начала 1910-х годов? Кое-что проясняет его программное эссе «Вортуизм» [2] . В нем, среди прочего, Паунд дает характеристику «ст о ящего», по его мнению, произведения искусства, определяя его как «произведение, для объяснения которого потребуются многие десятки произведений любого из остальных видов искусства». «Прекрасная статуя, — поясняет он свою мысль, — есть квинтэссенция доброй сотни стихотворений. Прекрасное стихотворение — это партитура музыкальных симфоний. Есть музыка, для выражения которой потребовалось бы сто живописных полотен». В отношении Cantos этот тезис применим вполне буквально: автор ожидает от читателя довольно обширных познаний в истории мировой культуры. Однако при более близком знакомстве с поэмой возникает еще одно, не столь очевидное соображение: а не является ли текст Cantos сценарием чего-то большего — универсального мультимедийного произведения? В этом смысле opus Паунда чем-то сродни задуманной Альбертом Эйнштейном «теории всего» (еще одна незавершенная эпическая поэма ХХ века).
Попытка прочесть Cantos как «только текст» (и даже как гипертекст) заведомо обречена. «Песни» Паунда требуют не только вчитывания, но прежде всего вслушивания. Они существенно корректируют общепринятые представления о верлибре: уходя от строфики и метрики, Паунд отнюдь не вовсе пренебрег рифмой, а роль ритма усилил и усложнил многократно. Изощренная ритмическая непрерывность («путешествующий ритм»), как и система сквозных «мерцающих» образов-мотивов, скрепляет разрозненные на первый взгляд «песни» в одно мелодическое целое. Здесь будет уместно упомянуть «Трактат по гармонии», в котором он пишет о ее линейной (а не аккордной) природе, отводя основную роль в музыкальной композиции фактору времени — эту мысль разделял и Игорь Стравинский, считавший ритм и интервал главными элементами музыки [3] .
Музыка Стравинского объясняет ритмическую сущность Cantos лучше любого филологического исследования; имя им легион, и вряд ли стоит начинать с них знакомство с этим трепещущим произведением. Куда лучше, вооружившись подробным комментарием, дать волю иронии, подкрепленной наблюдательностью и упрямством, и отнестись к предстоящему чтению как к приключению, рискнув составить о поэме собственное мнение. Многое в этом интригующем квесте покажется смутно знакомым: уж не Орфей-Кокто ли обронил на белые камни вон тот кровавый цветок, когда его, пронзенного копьем (или это была «стрела времени»?), уносили кентавры, а художник с глазами тюленя [4] провожал процессию взглядом? Лукавства в его взоре было больше, чем грусти: ведь Поэт только «сделал вид, что умер». Нарушив границу между жизнью и смертью, он обрек себя на скитания в вечности,подобно Одиссею-Паунду, исполнившему запретный обряд вызывания мертвых, чтобы заглянуть в будущее. Вот только призраки, выпущенные из Эреба, не пожелали вернуться и расселились по всем закоулкам поющего и мерцающего лабиринта Cantos . Может ли что-то на свете быть занимательнее лабиринтов?
Разве что книжки о привидениях.
«БУДУ ПИСАТЬ ПИСЬМО. ФИЛЬМА ПОДОЖДЕТ».
20
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша!
Я нахожусь в 1891 году, где я прописал себя с Симой. Переезжаю после семейного скандала в Бегичевку Епифанского уезда. Там голод. Буду там поллиста и вернусь в Москву. Адрес: Москва, «Воскресенье», Шкловским. Оттуда в 1903 еду в Гаспру. Адрес: Крым, Гаспра, дом гр. Паниной. Будем там 1/2 листа или лист вместе с Хаджи Муратом. Потом поедем в свою Ясную Поляну. Поживем в ней, посмотрим, как люди ссорятся. Похороним Толстого, примем участие в демонстрации и вернемся к себе в Москву. Адрес: Москва, «Теория прозы», Шкловским.
Пока проехали 30 листов, из них 5 ялтинских. Не просто. Будет еще пять. Шьем. Потом все переделаем, увидев, что сделали. Покой нам только снится.
Я избавлен от угрызений совести и колебаний. Почти счастлив.
Шкловский.
Привет Лене. Пускай рококо будет вам счастливой раковиной. Не набивайте раковину вздором. Кутьке будет тесно.
<1962>
21
В. Шкловский — А. Марьямову
Ваше новожизнество!
А Вы мне не ответили. А я писал. А у нас сейчас 15 градусов тепла и цветет миндаль и слива.
А у нас писатели сидят по комнатам и все пишут пьесы за сидеть в союзе.1. А я написал сценарий.
А Осипов не написал ничего. Ничегошеньки. А все виноват Марьямов. А он кончил историю с Пудовкиным, утащив мои калоши. А я не смог напечатать главы в своей книге за 40 лет.
А однажды сделанная пакость, увы, не просыхает.
А это, увы, не гавно. Гавно сохнет!
Не знаю, как кончить это письмо. Я загорел. Сима здорова. Привет Лене и всем Марьямовым. Они хорошие. Алику2 скажите, что литература это не эскалатор в метро.
В. Шкловский.
<1962>
1 То есть быть членом Союза советских писателей с соответствующими льготами.
2 Марьямов Александр Александрович (р. 1937) — сценарист, режиссер, лауреат Государственной премии РФ. Когда он был еще школьником, Шкловский заметил его литературное дарование и даже помог при поступлении на редакторский факультет Полиграфического института. О том, что произошло, когда Алик получил двойку за сочинение на вступительном экзамене, рассказывает он сам в своей мемуарной повести: «Не сказав никому ни слова, Виктор Борисович отправился в приемную комиссию, где попросил показать ему заклейменный педагогами мой вступительный опус. Прочитал его и, судя по всему, остался мною доволен. Во всяком случае, объявил растерянным педагогам, что сочинение и грамотность не одно и то же, что над исправлением моих ошибок должны трудиться прежде всего корректоры в издательствах, а таланту надо радоваться, оберегать его, и я должен быть непременно допущен к дальнейшим экзаменам и, конечно, принят в институт… Произнеся этот достаточно эмоциональный монолог перед притихшими педагогами, Шкловский один за другим перевернул несколько столов в комнате приемной комиссии, выпотрошил шкаф с бумагами, опрокинул с десяток стульев, а затем, потянув ковровую дорожку, вытащил ее на лестничную площадку вместе с какими-то тумбочками и цветочными горшками, спустил по ступеням вниз. И, не произнеся больше ни слова, направился к выходу… Виктора Борисовича довольно долго угнетали воспоминания об учиненном беспределе, пока мудрая Серафима Густавовна не осуществила какой-то хитроумный план его реабилитации в глазах молодых педагогов и помогла ему извиниться перед ними» («В закоулках времени», М., 2009, стр. 126.).
