Робер Сабатье - Шведские спички
В бакалее «Ля борделез» поджаривали кофейные зерна, и вся улица пропиталась их благоуханием. Жан-Жак, сынишка хозяина магазина, сидел на скамейке у дверей и тщился соорудить водяной фильтр, как учили его в классе: пустая коробка из-под консервов с дыркой внутри, слой песка, слой размельченного древесного угля, опять слой песка… Но, когда мальчик пропускал воду, она выходила черной-пречерной, и он безутешно твердил: «Почему же не получается?» Оливье заметил ему, что смесь, пожалуй, недостаточно плотно умята, однако паренек резко сказал, что Оливье ничего не смыслит, так как перестал ходить в школу. Но Оливье, еще весь под впечатлением рассказа Люсьена, ушел от этого брюзги, кинув ему на прощанье:
— Я-то знаю такое, о чем ты даже и не слыхивал.
Он остановился на развилке улиц Рамей и Кюстин. Посмотрел на большой ртутный термометр на здании аптеки «Фармаси Нормаль» и прочел надписи, начертанные против разных делений, — Наивысшая температура 1890, Москва 1812, Точка замерзания спирта, Лед, Глубокие шахты, Оранжереи, Шелковичные черви, Сенегал, Суматра, Борнео, Цейлон, Тропики — и тут же вообразил эскимосов и негров. Солнечные зайчики в витрине скользящими бликами перебегали по двум огромным пузатым сосудам желтого и зеленого цвета, что привлекло любопытство Оливье не меньше, чем эмблема врачей и фармацевтов — палочка Меркурия, обвитая двумя змейками, и зеленый крест, окруженный молочно-белым люминесцентным кольцом. Затем мальчик встал на весы, стоявшие перед дверью. Весовой диск, гладкий, без делений, тут же двинулся и замер меж двух, тоже немых, черточек, а чтобы узнать свой вес, надо было бросить монетку в щель, и только после этого выскакивал билетик с заветной цифрой. Оливье это показалось смешным: будто внутри весов кто-то мог знать, сколько он весит, но ни за что не хотел ему об этом сообщить.
Он еще остановился у витрины торговки зонтами, любуясь зонтами от солнца, палками с ручкой в виде собачьей или утиной головы, детскими тросточками, фигурками Мальчика с пальчик, который лезет в котомку, и подумал, что хозяйке вряд ли удается выгодно торговать в такую погоду. Чуть дальше, около кадок с лавром, у дверей ресторана стояла вырезанная из фанеры и ярко раскрашенная фигура знаменитого кинокомика Харди, еще более жирного, чем в действительности, но на этот раз Харди был разлучен со своим тощим напарником Лорелем — в одной руке толстяк держал сковородку, а в другой рамочку с меню на сегодняшний день. «Салют, Харди!» — сказал ему Оливье, проходя мимо.
Перед домом номер 8 на улице Ламбер всегда можно было увидеть высокую худощавую женщину в черном платье, с белым школьным воротничком и большими, тоже белыми, мушкетерскими манжетами; лицо у нее было бледное, серые с проседью косы поддерживались лиловыми бантами. Женщина обычно сидела на плетеном стуле и бесконечно вышивала на зеленой ленте одни и те же крохотные шелковые розочки с расстоянием между ними в семь сантиметров. За каждый метр этой вышивки она получала плату от большого универмага «Лувр». Она работала, разложив свое вышивание на черной бархатной подушечке, и зеленая лента, на которой появлялся цветок за цветком, змейкой сползала в корзинку из ивовых прутьев. Она была настолько привычным элементом пейзажа, что Оливье ее почти никогда не замечал. И вот, впервые осознав ее присутствие, он остановился посмотреть, как ее длинные ловкие пальцы манипулируют с лентой, иголкой и ножницами. На безымянном пальце у нее был надет наперсток, и этот крохотный металлический кубок увел мысли мальчика в галантерейный магазин Виржини, и он снова увидел мать штопающей носок, напяленный на большое деревянное яйцо. Женщина, вышивавшая розы, вдруг бросила на него хмурый взгляд. Тогда мальчик сказал:
— А это красиво!
И увидел, что на ее губах появилась слабая улыбка. Она отложила на минутку свое вышивание, посмотрела на Оливье, вздохнула и опять принялась за дело.
Оливье медленно пошел дальше. Над черепичными крышами бледнело вечернее небо. Кое-где оно принимало окраску цветов, которые вышивала женщина.
Как радостна была жизнь, и сколько в ней было печали!
Глава восьмая
Элоди с покрасневшими глазами сидела перед двумя белыми тарелками и перебирала светлую чечевицу. Это было похоже на игру. Кончиками пальцев она перекладывала из одной тарелки в другую маленькие круглые, как конфетти, зерна, отбрасывая время от времени мелкие камушки, которые накидал туда не иначе, как сам черт.
На другом конце стола, облокотившись о него, спрятав в ладони лоб, сидел Жан и, уставившись в газету «Ами дю пёпль», раскрытую на спортивной странице, делал вид, что читает. Подавленный и озабоченный, он прислушивался к своим думам, изредка вздыхал и не осмеливался посмотреть на Элоди, будто опасаясь, что если их отчаяние станет общим, то жизнь покажется им еще более горькой.
Когда он просил Элоди выйти за него замуж, то, обратившись к ее матери, с достоинством сказал: «Со мной она никогда не будет голодна. У меня ремесло хорошее!»
Но экономический кризис породил в этом сомнения. Некоторые из его товарищей, никогда ничему не учившиеся, как-то выкручивались и зарабатывали даже лучше, чем он. До чего же все это было несправедливо!
Забыть о постоянных заботах могла бы помочь любовь, но и у любви бывают антракты. Немного позднее взгляд Жана опять остановится на голубой зефировой блузке жены, и он залюбуется ее волнующейся грудью, черной прядью, ласкающей щеку, полуоткрытыми алыми губами, — но теперь настал для него грозовой час со всеми его шквалами, тревогами, взметенными тем же злым ураганом, что и безумные вести в газетах.
Жан время от времени вздергивал брови, пожимал плечами, невольно жестикулировал, будто хотел кому-то что-то доказать, потом опять сжимал кулаки, впиваясь ногтями с въевшейся типографской краской в кожу ладоней. Все в нем взывало: «Что же делать?» С начала недели его взяли на учет как безработного, и мысль, что ему придется теперь занять место в длинном ряду людей, ожидающих, жалкого пособия, лишала его присутствия духа.
В киностудии Франкер не было спроса на статистов, не помогла даже рекомендация Крошки Луи. Жан уже брался за что попало, следуя примеру своего товарища-однополчанина из Люневилля, парня по имени Грегуар, а по кличке Жеже, которого он случайно встретил на улице Пуасонъер, и тот вовлек его в странные авантюры. Они отправлялись вдвоем к бегам или спортивным площадкам, прихватив с собой высокий и узкий складной столик. Придя на место, они расставляли свои столик и на время расходились. Жеже, искоса осмотревшись, доставал из кармана три карты, клал их на столик рубашкой вверх и выкрикивал:
— Играем в три листика, три листика, три листика!
Выкрики тут же привлекали желающих поиграть и просто зевак. Жеже быстренько показывал всем три карты, одна из которых была дама червей, заново тасовал их, пропуская карты меж пальцами, много раз перекладывал с одной на другую и спрашивал:
— Где же дама червей? Где она? Здесь или там? Три листика, три листика…
Какой-нибудь игрок делал ставку, затем, поколебавшись, указывал на одну из лежащих на столике карт. Жеже ее переворачивал: увы, это была не та, что нужно. Он забирал ставку, снова тасовал карты, все быстрой, быстрей:
— А ну, налетай, три листика, три листика…
На этот раз появлялся Жан, он вступал в игру, «валял дурочку», делал большую ставку, а Жеже еле заметным движением языка меж тубами влево, в середку или вправо указывал ему расположенно дамы червей. Жан, конечно, выигрывал, а Жеже, недовольно брюзжа, выплачивал ему сумму. Жан, веселясь от души, снова «валял дурочку», выигрывал, а потом уходил, держа на виду свои деньги. Естественно, теперь всем хотелось играть: если этот тип выиграл, почему бы не попробовать и им?
