Энн Тайлер - Обед в ресторане «Тоска по дому»
Можно, пожалуй, сказать, что и Коди пережил трагедию.
В 1964 году, когда она ездила в Иллинойс навестить их, уже с порога ее охватила неуютная натянутая атмосфера несчастливого брака. Этот брак не был ужасным, нет, в нем не чувствовалось ни ненависти, ни злорадства, ни жестокости. Но чего-то не хватало. Внутренней связи, что ли. Все у них казалось до невозможности хрупким. Или она это выдумала? И совершенно не права? Может, все дело было в самом доме, одноэтажном недостроенном доме, арендованном Коди на четыре месяца — словом, на то время, пока он будет реорганизовывать одно из чикагских предприятий по производству пластмасс. Жилье было явно дорогое, с ковровыми полами, с низкой модной мебелью; но поблизости ни деревца, ни кустика — кирпичный куб одиноко торчал посреди голой равнины. А вокруг такая удушливая, такая изнурительная жара, что им приходилось укрываться в доме с искусственным, охлажденным воздухом. Они были узниками в этом доме, зависели от него, как космонавты от космического корабля, и выходили только затем, чтобы сквозь толщу жары пробиться в «мерседес» Коди, где тоже был кондиционер. У Рут, которая ежедневно выходила по хозяйственным делам, на лице была написана отчаянная решимость выжить любой ценой. Коди возвращался вечером, задыхаясь от нехватки кислорода, — Перл казалось, будто он с трудом переползает через порог, — но, похоже, вовсе не радовался возвращению домой. Когда он здоровался с Рут, они едва касались друг друга щекой и тут же расходились.
Это был первый и единственный раз, когда Перл приехала к ним в гости после долгих лет весьма прохладных отношений. Они редко наведывались в Балтимор. А ферму совсем забросили. Коди почти не писал, хотя звонил в дни рождения и по праздникам. Он вел себя скорее как знакомый, думала Перл. Не очень близкий знакомый.
Как-то раз они с Эзрой отправились на автомобиле в Западную Виргинию, в Харперс-Ферри, и заметили впереди бегущего трусцой человека в спортивных шортах. Высокий темноволосый мужчина, уверенно и плавно покачивая плечами, бежал по обочине шоссе… Коди! Какими судьбами? Вот так совпадение! Коди Тулл! Эзра нажал на тормоза, Перл сказала:
— Невероятно!
Но тут бегун, услыхав шум мотора, обернулся — это был не Коди, а совсем чужой человек, с жирным подбородком, далеко не красивый. Эзра опять прибавил скорость.
— Как глупо, — сказала Перл. — Я же знаю, что Коди в этой… как ее?..
— В Индиане, — сказал Эзра.
— В Индиане. Непонятно, с чего это я решила…
Они замолчали, и Перл живо представила себе, как бы все было, окажись этот бегун ее сыном, Коди, — он бы обернулся, а они проскочили бы мимо. Как ни странно, но мысль о возможности остановиться не пришла ей в голову. Она думала о том, как он раскрыл бы от удивления рот, увидев их за стеклами машины, как они посмотрели бы на него, улыбнулись, помахали ему рукой и проскочили мимо.
Всякий раз, когда Коди звонил по телефону, голос у него был веселый и бодрый.
— Ну, как живешь, мама?
— Ах, это ты, Коди!
— У вас все в порядке? Как Эзра?
По телефону он так тепло говорил об Эзре, с интересом, с любовью — настоящий брат. И в тех редких случаях, когда они с Рут проездом оказывались в Балтиморе и ненадолго заглядывали к Перл, он как будто был рад пожать Эзре руку, хлопнуть его по спине, спросить, как у него дела. Вначале.
Только вначале.
А потом: «Рут, о чем это вы там шепчетесь с Эзрой?» Или: «Эзра, сделай милость, не подходи так близко к моей жене». Хотя на самом деле Эзра и Рут почти не разговаривали друг с другом. Они были так осторожны, что больно было смотреть.
— Коди, перестань, что ты выдумываешь? — говорила Перл, и тогда он обрушивался на нее:
— Конечно, ты не замечаешь. Еще бы, он у нас безгрешный ангел, так ведь, мама? Твой драгоценный мальчик. Правда?
В конце концов она потеряла всякую надежду, что они когда-нибудь пригласят ее погостить. Когда через два или три года после женитьбы Коди позвонил ей и сообщил, что Рут беременна, Перл сказала:
— О, Коди, если она захочет… я хочу сказать… когда она родит, я могла бы приехать, помочь…
Но, очевидно, помощь ее не потребовалась. И когда он известил, что родился Люк — девять фунтов и три унции, — что все благополучно, она сказала:
— Так хочется увидеть его, честно, жду не дождусь.
Но Коди оставил ее слова без внимания.
Они присылали фотографии. Люк на детском стульчике — белокурый, серьезный. Люк, как медвежонок, идет по ковру на четвереньках, а не ползет (Коди передвигался точно так же). Люк делает первые неуверенные шаги, зажав в толстых кулачках прищепки для белья. Эти прищепки нужны ему, писала Рут, потому что с ними он думает, будто за что-то держится. Иначе он падает. Вместе с фотографиями приходили письма, обычно их писала Рут. С грамматикой она была не в ладах, и с орфографией тоже. Например: «Глаза у Люка понашему с Коди, так и останутся галубыми». Но что Перл за дело до грамматики? Она сохраняла каждое письмо, а фотографии Люка ставила на комод в маленьких анодированных рамочках, которые покупала в универмаге Кресги.
«Думаю, мне надо бы приехать и повидать Люка, пока он не вырос», — писала Перл. Никто ей не отвечал. Она писала снова: «Удобно ли приехать в июне?» И тогда Коди ответил, что в июне они переезжают в Иллинойс, но если она действительно так хочет приехать, то это можно бы сделать в июле.
И вот в июле она отправилась в Иллинойс, в поезде, который был полон молодых солдат с детскими лицами — их везли во Вьетнам, — и провела неделю среди чистого поля, в доме, отгороженном от всех стихий. Удивительно, даже для нее самой, как сразу, как глубоко она полюбила внука. Ему еще не исполнилось двух лет — прелестный ребенок, голова прямо как у взрослого, резко очерченная, золотистые волосы коротко и аккуратно подстрижены. Прямой решительный рот мальчика тоже казался взрослым, и походка у него была не детская. Он немного сутулился, горбил плечи; вроде бы никаких физических изъянов, но во всей осанке сквозят смирение и покорность, прямо-таки смехотворные в столь маленьком существе. Перл часами просиживала с ним на полу, играла машинками и грузовиками. «Р-р-р… р-р-р… Теперь толкни назад к бабушке!» Ее умиляло спокойствие мальчика. Он уже вполне хорошо и бойко говорил, но на слова был скуп и чаще молчал. Соблюдал осторожность. Ему не хватало веселости. Был ли он счастлив? Годилась ли такая жизнь для ребенка?
Она заметила у Коди в баках легкую проседь, кожа на его щеках стала похожа на тонкий пергамент, а вот Рут оставалась все той же нелепой пигалицей с коротко остриженными волосами, в уродливых платьях. Как овощи на прилавке магазина вянут, не успев созреть, так и Рут с годами не пополнела, не стала мягче. Вечерами, когда Коди возвращался с работы, она суетилась на кухне, готовила в изобилии сельские блюда, к которым Коди почти не притрагивался, он потягивал джин с тоником и смотрел по телевидению последние известия. Они спрашивали друг друга: «Ну, как прошел день?», «Все в порядке?», но, казалось, не слушали ответов. Перл вполне могла себе представить, как по утрам, проснувшись на двуспальной кровати, они вежливо спрашивают друг друга: «Ну, как спалось?» Ей было тяжело и неловко, но, вместо того чтобы отвернуться, она по какой-то непонятной причине еще глубже вглядывалась в их жизнь. Однажды вечером она отправила Коди с Рут в кино, обещав присмотреть за Люком, и, воспользовавшись их отсутствием, перерыла ящики письменного стола, но нашла только налоговые квитанции, банковские уведомления и альбом, принадлежащий владельцам этого дома. Впрочем, она и сама не знала, что ищет.
Домой Перл ехала в тряском вагоне, опять среди солдат, с чувством усталости и безнадежности. Приехала в Балтимор с опозданием на семь часов и отчаянной головной болью. В здании вокзала она увидела Эзру, который понуро брел ей навстречу, и вдруг ее словно пронзило… Какое сходство! Это была походка Люка, серьезного маленького Люка. Жизнь так печальна, подумала она, невыносимо печальна. Но когда она целовала Эзру, печаль сменилась явственным раздражением. Интересно, почему же он примирился со всем этим, как мог допустить, чтоб все так сложилось? Неужели он получал удовлетворение от своего горя? (Словно расплачивался за что-то, подумала она. Но за что именно ему расплачиваться?) В машине он спросил:
— Ну, как тебе понравился Люк?
— А тебе не приходило в голову поехать туда и вернуть ее?
— Я никогда этого не сделаю, — сказал он без всякого удивления, осторожно выруливая со стоянки.
— Не понимаю, почему бы и нет.
— Это нечестно. Так нельзя.
Она не отличалась философским складом ума, но по дороге домой, глядя на унылый балтиморский пейзаж, думала о том, что честно и что нечестно: о теоретических достоинствах, существующих в пустоте, и о том, имеет ли вообще все это смысл. Когда они приехали, она вышла из машины, молча отворила дверь и поднялась по лестнице в свою комнату.
