Ирина Муравьева - Портрет Алтовити
Мать говорила: «Оставайся. Что тебе делать в Америке с младенцем, кому вы там нужны? Здесь вырастим. Здесь родные».
Не послушался, побоялся их бедности, да и привык уже к Нью-Йорку, Америкой не побросаешься – вернулся. Тут Катин отец помер.
Почему он так возненавидел тещу, что она ему сделала? А вот поди теперь разберись! Но возненавидел, да, это точно. До тошноты возненавидел. Словно она была виновата в том, что Кати не стало. Она ее довела.
Он и думать не хотел: правда это, неправда? Чувствовал так, и все. Значит, была у него на то причина. Без причины не возненавидишь. Он знал, что она нуждается в Саше. А он нуждался в деньгах. Нужно было и матери послать (он любил мать!), и за квартиру – какую-никакую – но платить, и подбрасывать всем этим бабам, которые сидели с Сашей, пока он занимался своими делами. Поэтому он и брал с нее эти деньги в обмен на Сашу. Он ей мстил по-своему. И, кроме того, ему очень нужны были деньги. Позарез. После Катиной смерти все у него валилось из рук. Сдать-то он сдал на водителя автобуса, но в первой же поездке засекли на выпивке, права тут же отобрали. Теперь даже своя машина, которую брат помог купить, стояла в братнином гараже в Нью-Джерси. Нужно было ждать полгода, потом опять сдавать на права. Работы никакой толком не было. Да он ничего толком и не умел. Один раз повезло: устроился мыть и стричь собак в хороший магазин «Пет грумин». Вылетел через месяц – за пуделиный хвост. Не так выстриг, оголил слишком. Да ладно.
Какая у нее была белая кожа! У Кати. Фарфоровая! А Саша получился совсем темным. В деда, уроженца Гаити. Глаза при этом голубее, чем у нее.
Он любил сына. И Фрэнк, брат, его любил, хотя у него своих четверо. Теперь, когда у Элизе готовы документы, он полетит в Москву и отберет Сашу. Не нужны ему никакие советы Груберта, хватит советоваться, тем более что он самого Груберта и в глаза не видел. Брат даст ему деньжат на поездку. И хорошо, что с ним полетит эта девушка, эта русская – он не мог выговорить ее настоящего имени – Хоуп, короче, а то он там был бы, как в лесу, без языка.
…В декларации на вопрос о целях поездки Элизе написал: бизнес. Хоуп заглянула через его плечо, засмеялась и написала: путешествие с развлекательной целью. Элизе скрипнул зубами, но ничего не сказал. У Хоуп – поскольку она была родом из Одессы – никого в Москве не было, ни родных, ни знакомых, – остановились они в гостинице, которую Хоуп нашла по Интернету. По нью-йоркским меркам недорого – шестьдесят баксов за ночь. Нормально. В самом центре города, на улице – опять он не мог выговорить название – на Тверской.
* * *Томас был на репетиции, Лиза готовилась к экзаменам, приходила поздно. Дикая тоска охватывала ее вот так, по вечерам, когда она оставалась одна в квартире. Опять наваливались эти мысли – жуткие. Кончилась жизнь. Даже если он – никуда, никогда, разве это жизнь? Смерти Елена боялась панически, но еще больше, чем смерти, она боялась старости и болезней. Куда это все ушло – голубые глаза, ягодный рот, ямочки?
Нужна она ему сейчас – со своей задницей, со складками на боках? Утягивайся не утягивайся, молодости не вернешь. Она, как и весь их круг, ходила в церковь, постилась, устраивала такую Пасху, что куда там! Пироги и кулебяки ее славились на всю Москву. А смерти боялась, и ничего не чувствовала душа ее, кроме ледяного шершавого ужаса, когда она представляла себе то, что стоит за всем. И небом, и снегом, и домом, и деревьями, и пирогами, и дочерью, и театром, вообще – всем.
Ох, страшно. Воображение у Елены работало так, что выть хотелось, если дать волю этому проклятому воображению. А она давала. Словно с раннего детства кто-то проклял ее душу. Постись не постись. Душа была, как отравленная. И по вечерам – вот по вечерам особенно. Ну, ладно, еще пять, еще десять, пусть даже пятнадцать лет они проживут сносно. Без инсульта, без инфаркта. Денег в обрез. Много не нахалтуришь, всех спектаклей не поставишь, всех пьес не напишешь. У дочери будет своя семья, хорошо, если она забудет им этот кошмар пятилетней давности, тоже ведь и ее проволокли, не пощадили. А потом? А потом неизбежно подступит это. И нужно будет, как говорится, собираться. Куда? Она видела саму себя – в земле, под ее жесткими комьями, под колючим ее снегом – вот ноги, вот руки, остатки платья, остатки волос, зубы, ногти… Ох, о-о-ох! Господи, спаси и помоги! Кому кричу? Где Он? Какой Он? Получалось, что Елена обращается то ли к розовощекому старику с белой бородой, то ли к молодому истощенному человеку, намертво прибитому к кресту.
Господи! Где Ты есть-то? Кому мы все кланяемся, зачем постимся? При чем здесь куличи да пасхи?
…Вы изюму много добавляете? Я люблю, когда побольше. А мы с мужем недавно в Оптину пустынь ездили, поговорили со старцем. О, на многое, на многое глаза открыл!
Чепуха ведь это все! Глупости несусветные! Тот же климакс! Нет, но ведь всем помогает. Это у нее, у нее душа проклята. Молиться нужно больше, мысли свои очищать, чувства. Только успокоишься, придешь к решению, и опять… К кому бежать? Вокруг одни кликуши. Ну, сиди на родительской могиле, сажай незабудки, шепчись, а что ты знаешь-то? Где они теперь, папа с мамой?
С кем ты шепчешься?
От страха – когда подступали эти мысли – Елена или наливала себе рюмочку (только бы Томас не заметил! Заметит – убьет), или бросалась разговаривать с подругами, которые – хоть у них и не было ее воображения, – но старости боялись, за мужиков своих когтями цеплялись, подтяжки делали, жиры с боков отсасывали, – или же, если и подруги осточертевали, – пыталась углубиться в работу, в те же сценарии, те же халтуры.
Она была крепкой, способной, работала лихо, легко, не хуже своего благоверного. Так, во всяком случае, она думала. И многие подтверждали.
…Ничего не изменилось с Нового года. Почудилось ей это все, померещилось. Климакс. Другие вон от климакса в психушках сидят.
Осторожнее с женской душой, женщины – ведьмы, прав был Николай Васильевич.
Она решила, что будет с Томасом ласковой, никаких подозрений. Чтобы он не догадался, что она за ним послеживает. Стала по утрам готовить ему завтрак, яичницу с луком, кофе варить, витамины на тарелочку подкладывать. Витамины немецкие, а написано почему-то по-английски: «For Him».[25]
Пусть пьет, дорогой, не повредит.
…Сегодня в восемь вечера позвонила какая-то баба, выговор не московский, южный. Попросила его к телефону. Елена спокойно ответила, что его нет дома. Позвоните попозже. Можно в одиннадцать? И в двенадцать можно, звоните, мы поздно ложимся. Баба – судя по голосу, молодая, может, приехала из провинции в актрисы поступать? – спросила: а можно ли оставить телефон гостиницы? У них – она так и сказала: «у них» – дело, и очень важное. Тут Елена слегка напряглась. Какое такое дело? Баба замялась. Вы ему кто? Я ему жена, девушка, а вы – кто? Ой, не беспокойтесь, я никто, я вообще приехала из Нью-Йорка. И я правда никто, я как переводчица приехала, потому что мой друг не говорит по-русски, он доминиканец, из Доминиканской Республики, но он тоже живет в Нью-Йорке, и он меня попросил… Ему нужно тут своего ребенка получить обратно, у него теща увезла ребенка, представляете? Без спросу. На самом интересном месте – Елена услышала – словоохотливую переводчицу прервал какой-то мужчина по-английски, спросил, наверное, с кем она там так долго разговаривает, и переводчица сразу заткнулась, но телефон оставила.
Гостиница «Националь». Рукой подать.
Сердце у Елены заколотилось так, что еще немного – и разорвется. Что это все значит? Как вести-то себя? Передать ему телефон как ни в чем не бывало. Просто телефон, никаких подробностей. Тебе тут звонила какая-то женщина, вот телефон, просила позвонить. С южным акцентом. Небось сценарий какой-нибудь или устроиться хочет в Москве. Перезвони. Ни слова о том, что это гостиница, ни слова о Нью-Йорке. Так, между делом, позевывая. Потом, когда он будет звонить, нарочно уйти в ванную, включить воду, чтобы он думал, что она ничего не слышит. Самой же из ванной выскочить и стоять за дверью. Бесшумно все, босиком.
Что бы она ни услышала, виду не показать. Следить. Дальше мысли у Елены начинали путаться, слишком было страшно.
Томас пришел около двенадцати. Сразу увидел, как у жены блестят глаза. Выпила? Нет, не похоже. Неужели что-то подозревает?
– Я жутко голодный, – сказал он, хотя голодным не был. (Репетицию закончил в девять, заскочил к Еве.) – Ты уже поела?
– Я – да, – сказала она, широко зевая (слишком широко!), – но я тебе все оставила. Пойду в душ, спать хочу – умираю.
Достала из шкафа в коридоре чистое полотенце, набросила на голое плечо (в квартире жарко, топят, Елена ходит в сарафане!).
Уже одной ногой в ванной – обернулась. Глаза испуганные (не умеет она играть, актриса плохая!):
– Чуть не забыла, тебе там телефон какой-то оставили. Просили очень сегодня позвонить.
– Кто оставил?
