Михаил Кизилов - Капитан
Над сопками занималась заря.
Красный Угол
Присесть, по обычаю, на дорожку, собраться с мыслями и — в путь. Я ожидал привезти впечатлений необыкновенных, так как помимо деловых встреч, назначенных моим начальством на срок командировки, мне предоставлялась возможность увидеться на Дальнем Востоке со школьным приятелем — Женькой. Испытывал ли я перед этим волнение, тревогу? Да нет, не собственные чувства одолевали меня на протяжении всего пути от аэропорта Москвы до дальневосточного Арсеньева, где должен был встречать меня Женька. Я лишь пытался представить, какие эмоции вызовет мой приезд у старого приятеля, он ведь теперь не москвич, а истинный таежник, живет в деревне с каким-то архаичным для нашего времени названием — Красный Угол. Где-то, слышал, есть Красный Пахарь, Красный Маяк, просто Красное, наконец, но в них хоть какое-то отражение современной жизни, а тут — не поймешь что.
Пасмурный и моросный день августа во Владивостоке — это не августовский день в Москве. После столичной духоты погода в чужом краю прельстила меня своей натуральностью, что ли. На нее не действовали ни асфальтовые корки дорог, ни многоэтажки проспектов, ни озеленение. Здесь погода была сама по себе, независима, как недалекое море.
Женька заждался меня, но особо не распространялся: мол, ах, как я рад, ах, как ты не изменился, ах, как там наша Москва. Москву он не вспомнил ни разу. Забыл ли он город своего детства, или здесь и впрямь так сказочно хорошо жить, что и маму родную не вспомнишь — я пока не знал.
Энергичное — как включают ток рубильником — рукопожатие, легкий кивок в сторону стоянки автомобилей, где через минуту «занервничал» его резвый «газик», выходя на дистанцию Арсеньев — Красный Угол, — вот и вся встреча.
Четыре часа по такой, как эта, разбитой грунтовой дороге — и, уверен, Гоголь не написал бы красивой фразы, лишающей трезвого разума любого мало-мальски умелого шофера: «Какой русский не любит быстрой езды…» Женька гнал в темноте вопреки любым доводам рассудка, прочесывая фарами несущегося чуть ли не по воздуху «газика» монолитные боковые стены просеки, словно в погоне за преступником. Я мечтал, чтобы хоть на минуту прекратилось это сверхскоростное движение, но Женька время от времени утешал, выдавливая сквозь зубы:
— Потерпи маленько. Здесь совсем близко.
Я и терпел.
Невероятно, но мы доехали благополучно. Ужинали так же торопливо, как и ехали. Жена моего друга с болгарским именем Светла кормила нас, даже не присев, ловко прислуживая, как официантка. При этом на ее лице то и дело появлялась улыбка, такая же проворная, как и руки, мелькавшие с тарелками над столом.
— Еще понемножку? — Женька вопросительно посмотрел на нее, кося выразительный взгляд одновременно и в мою сторону.
— Совсем бессовестный, загнал гостя, — возмутилась Светла, все так же услужливо улыбаясь. — Ему спать хочется давно.
И убрала со стола зеленый графинчик с какой-то невероятно хмельной жидкостью — спирт, настоянный на таежных травах.
Я и вправду раскис, как несправедливо наказанный ребенок: эта морочная гонка, потом такое же спешное пережевывание угощения за столом, глотание одна за одной из наперстковых рюмок жгучей выпивки сделали свое дело — разговаривать ни о чем не хотелось, радости от встречи с другом не было.
— Понял, — смирно согласился Женька и положил ощутимо тяжелую руку на мое плечо. — Значит, дружочек, отдыхай, как пожелается. Ешь, когда захочешь и что захочешь, а вечером, если пожелается… — он показал рукой на место, где только что стоял графинчик с искристым напитком, давая понять, что нас ожидает по вечерам. И мигнул Светле: — Давай, стели гостю…
Спать мне предложили на сеновале — в роскоши запахов свежего сена и накрахмаленных простыней. Я как лег, так и уснул тут же, словно потерял сознание.
Утром приснился удивительный сон, в котором не важно было действие, но неповторимы ощущения — зыбкое, едва уловимое чувство единства с рыбами, плавающими в прозрачной воде горной речушки. Похоже, рыбы, с искрящимися глазами в коричневых ободках, улыбались мне нежно и утомленно. И одна из них, самая сильная, хвостом коснувшись в стремительном разбеге чистейшего песка на дне, взмыла вверх и подплыла к моим ногам, держа в мягких больших губах перстень с рубином редкого красного цвета. Я протянул руку… Рыба всплеснула хвостом и исчезла. И смех ее рыбьих подружек прозвенел в тишине сна, как, бывает, звенят елочные игрушки, если ненароком заденешь новогоднюю елку — дзынь, дзынь, дзынь. Я подумал, проснувшись, что смеялись рыбы надо мной — как над дураком…
Было уже около десяти. С высоты сеновала я выглянул в оживленный утренний мир таежной деревеньки. Раскачиваясь, как канатоходец, на заборе балансировал петух, растопырив крылья и горланя во всю мочь свою единственную песню души. Моему взору открылась картина: тридцать, не более, домов деревеньки, казавшихся макетами архитектурного плана, а не жилищами. Здесь не работала машина времени — не слышался гул автомашин, не виднелись краны строек, — было тихо и зелено. Вершина высокой сопки за домами светилась от восходящего солнца. Первые лучи подсвечивали зелень исполинских кленов на склоне. И все, что предстало моему взору, казалось необычным, далеким от привычной мне городской действительности.
Я спустился вниз и тотчас ощутил, что утро наполнено и звуками — кудахтали куры, пели птицы, жужжали пчелы, сыто похрюкивал поросенок, где-то близко рычала собака. Я огляделся. Двор большой, но не обнесенный, как у других, забором. Словно граница, пролегла распаханная земля — между постройками и огородом. Огород, большой и ухоженный, полого спускался к торопливо бегущей речушке-каменке. Чего здесь только не было: картофельные груды, кукурузные рядки, возвышающиеся над всем, как парус степенной лодки, огурцы, помидоры, лук, а вдоль огорода ярко светились желтые кругляшки дынек.
Светла орудовала тяпкой, и мне не хотелось прерывать ее работы своим «здрассте». Так красиво и ловко мелькали ее руки, что я невольно залюбовался, а услышав за спиной Женькино «как спалось», вздрогнул от неожиданности и покраснел, будто он уличил меня в каком-то греховном желании.
— Я спал как в сказке!
— Да, на балконе так не поспишь, хоть и тоже на воздухе, — засмеялся отрывисто Женька. — Ну, пошли умываться.
Снял полотенца с бельевой веревки, натянутой во дворе, и мы пошли по тропинке через огород, вниз — к речке.
Как и подобает хозяину, Женя, чуть пропуская меня вперед, показывал рукой то в одну сторону, то в другую, объясняя, где что растет.
— Смотри, это лимонник, а это дикий виноград…
Я не успевал запоминать и тут же мог перепутать, где что. А Женька спешил дальше, хвастливо и сбивчиво повествуя о хорошей жизни:
— Вот таких леночков таскаю, сантиметров до сорока.
Я не поверил.
— Ну, наполовину, а хариусы, конечно, поменьше. Вот в этом омутке таскаю. Каждое утро…
Воды в омутке, где мы умывались, было мало, и я снова не поверил.
— Уху сейчас есть будем или вечером? — насмешливо спросил он. — С десяток сегодня натаскал. Когда я начинал в леспромхозе работать, вот на это самое место кета на нерест заходила! Да. Нету воды, нет и рыбы.
Женька смыл с лица мыло.
— А куда она подевалась? Вода и рыба?..
— Туда, куда все девается, — ответил он так, будто я в этом был главный виновник. — Лес вырубили, влагу нечем удерживать… Ты же знаешь, что влагу корни удерживают. Речки обмелели. Это, дружочек, теперь не тайга. Разве что для вас, таких, как ты, городских, — пахать.
— А ты себя здешним считаешь?
Он проигнорировал мой вопрос и сказал совсем о другом:
— Представляешь, превратности судьбы! За рубку леса мне грамоту дали, когда я вальщиком в леспромхозе работал. А в прошлом году — медаль «За трудовое отличие». За что? За то, что леспромхозовских гоняю — не придерживаются правил рубки леса, не думают о молодняке. Теперь я — лесничий.
Я понял, засмеялся:
— Это у Бидструпа карикатура есть: архитектору орден дали за строительство красивого здания, а пилоту за то, что он разбомбил его. Оба грудь выпячивают.
— Вот-вот, вечная тема для карикатуристов…
— А ты бы не бегал с места на место, — я вроде как пошутил.
Женька серьезно посмотрел мне в глаза:
— Понимаешь, смысл такой — всюду работать надо как следует. Вот мой закон.
— Ну есть же правила, наконец.
Женька вздохнул и посмотрел на меня как на глупого школьника:
— Правила? А кто их, эти правила, сочиняет? Если уж ты такой… сантименты разводишь, то я тебе популярно объясню: это как в школе: один спрашивает математику, и, хоть лопни, выше этого предмета нет, а другой, такой же убежденный в исключительности литературы, будет гнуть свои требования. — Он постучал себе ладонью по лбу: — Вот они где, все правила. Разум. Разум на рабочем месте, лесник ты или учитель… Когда я нагляделся на леспромхозовское варварство, ушел. Но я ушел — другой «дуб» пришел. Так вот.
