Михаил Кизилов - Капитан
И он стал суетливо бегать от дерева к дереву, от валежины к валежине, отыскивая сухие дрова для костра. Он натыкался на толстые крепкие сухостоины, яростно раскачивал их, пытаясь сломать или повалить, но они стояли незыблемо, как железные колонны. Григорий лихорадочно разгребал руками и ногами снег, поднимал с земли тяжелые промерзшие валежины и тут же с остервенением отбрасывал их прочь.
Наконец ему удалось отыскать несколько полусырых валежин и разжечь небольшой костерок. Живое пламя взбодрило его.
— Ничего, ничего, Степа, сейчас я еще принесу, много дров принесу.
И он опять кружил неподалеку, стаскивая к огню уже все, что попадало под руку, полагая, что теперь в большом пламени будет гореть и сырое.
Покончив с дровами, наломал еловых веток и аккуратно разостлал их между костром и выворотнем.
— Садись, Степа, поудобнее, вот сюда садись. Здесь тебе будет тепло. Вот так, молодчина. — Он заботливо усадил Степана на мягкую хвойную подстилку. — Все будет хорошо, Степа, все будет отлично, ты не сомневайся, — торопливо убеждал он не столько Степана, сколько себя. — Во-от, тепло уже, видишь? Тепло-о. А ноге легче? Хорошо. Ну, я побегу, Степа, я быстро обернусь, налегке ведь, ты не сомневайся. Привезем с Федотычем чайник, чайку вскипятим — попьешь, отдохнешь, и все будет хорошо.
— Не надо чайник, Гриша, принеси горячего чаю во фляжке. Фляжку за пазуху положишь, вот и не остынет чай. Ну, беги, Гриша, я подожду, — он подбадривающе кивнул другу и виновато улыбнулся.
И, ободренный этой улыбкой, Григорий тотчас же, не оглядываясь, заскользил по тайге.
На белой тропе лежали голубые извилистые тени от ветвей и деревьев, от них рябило в глазах, ему чудилось, будто запутался он в крепкой сети, как муха в паутине; пугаясь этого, он рвался вперед с еще большей силой и отчаянием, но выходило — лишь торопливей приминал снег лыжами, продолжая двигаться с тою же скоростью — медленно и трудно, цепляясь лыжами за ветки и толстые, узловатые корни деревьев, выползающие на тропу.
В распадке зимовья не оказалось. Григорий заскользил по склону сопки, торопясь обогнуть ее. Потом была вторая. На длинном, знакомом ему хребте третьей он запутался лыжей в петле узловатого, оборванного корня и сорвался на обнаженную каменную осыпь, сломал лыжи, а сам упал с трехметрового обрыва.
Долго лежал, постанывая от ушибов. Потом боль утихла, Григорию стало теплее и уютнее, и он, прикрыв лицо от ветра рукавицей, задремал.
Сквозь сон он вспомнил наконец то место, через которое только что шел. И облегченно понял, что нашел зимовье Федотыча, до которого, если идти напрямик, оставалось не больше двухсот метров.
Ветер убаюкивал Григория, но иногда, кажется, он приносил запах дыма и отрывистый лай собак. Но желания идти не было. Хотелось еще немного передохнуть. И снилась ему такая же реальная зимняя ночь, как и та, которая окружала его.
Снилось, что ночь была светлая! Все вокруг было красиво и торжественно. Но не было ему дела до этой чудной красоты, которую он воспринимал только умом, им овладело полнейшее равнодушие ко всему.
Он даже не обрадовался, когда вдруг увидел перед собой приземистую, присыпанную снегом избушку.
Он обошел вокруг зимовья, отыскивая нарту, но ее нигде не оказалось. Это удивило Григория, и только теперь он обратил внимание на давние следы, а новых не было. В снегопад к избушке приходил какой-то человек, около дверей он рубил сухостоину, тут были разбросаны запорошенные снегом щепки и лежала недорубленная верхушка дерева. Человек пришел с верховьев речки и туда же ушел, о чем говорил поблескивающий в лунном свете нартовый след.
«Наверное, Федотыч приходил, а потом ушел куда-то, — равнодушно подумал Григорий. — Ну и черт с ней — обойдусь без нарты. Она вроде и не нужна мне. — Но тут же догадался, что вместе с нартой Федотыч, наверное, взял на таборе и топор. А коли так? Коли хозяин и топор забрал? Проклятье! Да подавись ты, старый черт, своим топором! Напилю пилой тонких жердин, вот и будут дрова. А вдруг пилу тоже Федотыч унес или ее украли? Вдруг туристы какие-то все забрали? И ничего нет в избушке. Ничего! Труба дело! Пропа-де-ешь, пропа-де-ешь…»
Эти мысли подхлестнули его, он рванул на себя дверь, шагнул в ледниково-холодную темень избушки, дрожащими, застывшими пальцами, просыпая из коробка спички, зажег стоящую на столе свечу, огляделся.
Топор лежал перед печью, здесь же была сложена охапка сухих дров, поверх которых лежали береста и смолистые щепки. Пол был чисто выметен, и все вещи лежали на своих прежних местах, только спальный мешок Федотыча не лежал на нарах, как прежде, а был аккуратно свернут и подвешен к потолку — подальше от мышей и сырости.
«Слава богу, все на месте», — облегченно подумал Григорий, ведя взглядом полки и стены избушки. Потом он некоторое время глядел на огонек свечи, словно бы прислушиваясь к тем чувствам, которые должны были хлынуть сейчас из его души. Но не было в душе ни боли, ни тяжести, бередило только какое-то раздражение, какое-то ускользающее воспоминание.
Григорий растопил печь, принес с речки воду в чайнике, поставил его на печь. Печь была большая, чугунная и поэтому долго не накалялась; он нетерпеливо сидел над ней, сонно покачиваясь, вздрагивая от холода. Но вот избушка, наконец, наполнилась теплом, однако пахло не как всегда, смолистыми поленьями и прелью, а сырым мехом и оттаивающей землей. Он натолкал в топку еще поленьев, прилег на нары и стал ждать, когда закипит в чайнике вода. Тогда он заварит чай покруче, нальет горячего чая во фляжку, возьмет топор и спальный мешок и побежит.
Да куда бежать-то? Зачем ему бежать из тепла? Но снова засвербела какая-то назойливая мысль, какое-то отдаляющееся воспоминание, и он опять не мог поймать его.
Монотонно шипела на горячей плите пролитая из чайника вода, глухо и ровно шумела под льдом река, перед глазами, то сливаясь в большое радужное пятно, то раздваиваясь на два желтых лепестка, ритмично колыхался огонек свечи; по больному, избитому при падении телу убаюкивающими волнами разливалась теплая, благостная истома… Еще какой-то бурлящий звук вскоре донесся до его угасающего слуха, донесся и пропал, все стихло. И вдруг перед ним появился Степка. Он сидел, прислонясь к железному боку печки, и, улыбаясь, говорил:
— Ты беги, Гриша, беги, а я тебя здесь подожду.
И в тот же миг Григорий проснулся. Пробудился не столько от мертвого холода, от которого уже онемели было его руки и ноги, от предчувствия своей близкой смерти, а от слов Степана, услышанных наяву. С минуту Григорий напряженно вглядывался в тайгу, рассматривал крутую стену осыпи, с которой сорвался, пытаясь вспомнить и понять, где он и что с ним. И вдруг снова почувствовал нарастающую тяжесть громадной, чудовищно страшной, непоправимой беды, которая свалилась на него и на Степана.
«Он ждет меня! Ждет!» — и от этой мысли Григорий окончательно проснулся. Он хотел быстро вскочить и мчаться, кричать, но тело плохо подчинялось ему, он с трудом встал на колени. Ему послышался лай собак. Григорий попытался взобраться на каменную осыпь, с которой свалился, но сорвался. Неудачной оказалась и вторая попытка. Тогда он огляделся и удивился, что пытается лезть по обрывистой стене, в то время как если немного обогнуть ее, то можно выйти к зимовью.
Через полчаса, завернув в спальный мешок топор и фляжку, приторочив их к нарте, Григорий с Федотычем выскочили из зимовья и торопливо заскользили в тайгу по следам, оставленным Григорием.
Луна только что скрылась, и там, где она исчезла, над темными горбами сопок, виден был ее перламутровый свет. В мертвенно-бледном, чуть синеватом небе острыми холодными иглами посверкивали звезды. Мороз выдавливал из глаз отстающего Григория мелкий бисер слезинок. А внизу над речкой там и сям мутно-белыми клочьями недвижно висели туманы.
— Быстрей! Быстрей! — подгонял себя Григорий. — Только бы успеть.
У Григория уже не было сил бежать, кололо в боку, он хрипел, кашлял, давясь и обжигаясь огненно холодным воздухом. Он проклинал тайгу, себя и весь белый свет. Временами ему казалось, что все это происходит с ним во сне — в страшном, кошмарном сне, и тогда на мгновение к нему подступало облегчение, слабой искоркой вспыхивала в его сознании надежда на спасительное пробуждение; но искра, сверкнув, тут же гасла, как светлячок в жестком, безжалостном кулаке, и вновь наваливался темный страх.
Он четко ощущал упруго-рассыпчатую поверхность своего следа, видел угрюмо проплывающие мимо мохнатые темные ели, слышал, как скрипит и тяжко охает под ногами снег.
Тайга, окутанная морозным инеем, стояла не шелохнувшись, точно замерла. Все так же глухо шумела подо льдом река, все так же назойливо рвал лицо ветер.
Над сопками занималась заря.
Красный Угол
