Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе
Помолчав, Ольга сказала, что только сейчас, благодаря этому острому и в чем-то очень опасному разговору, ей стало ясно: Наппу не просто талантливый человек, каких достаточно много в литературно-журналистской среде, а самый настоящий современный гений, живущий рядом с нами. А к гению – «и это вовсе не я придумала» – нельзя применять наши обычные человеческие мерки. Фурман бодро подхватил эту «культурную» тему, и они некоторое время обсуждали связь гениальности и болезни. Но потом, несмотря на допущенную Ольгой «оплошность» и ее искреннее раскаяние, разговор стал еще более откровенным. Попросив «Фуру» не обижаться, Ольга спокойно констатировала, что ей с ним так легко общаться, потому что он – мужчина не в ее вкусе. «И не в Виталькином, кстати, если этот вопрос тебя все еще бередит. Они у нас похожи: нам обоим нравятся темненькие», – дополнительно успокоила она Фурмана. Он поспешил сделать симметричное признание, после чего растроганная наставница («Ну ты моя Фу-у-ра!..») позволила себе «исключительно по-дружески» предположить, какого типа женщины должны ему нравиться. Стыдливо покрасневшему Фурману пришлось изображать, что ему самому это известно абсолютно точно. (Уф! Бр-р…)
Следующая ночная беседа началась с осторожного вопроса Фурмана о природе «необъяснимо легкой девической влюбчивости». Ольга довольно жестко, но зато доходчиво объяснила ему, что правильнее было бы говорить здесь не о «влюбчивости», а о жалостливой женской уступчивости к бешеному мужскому желанию. И дальше они плавно перешли к бесчисленным мариничевским «романам», ее официальным и неофициальным мужьям и, наконец, к чрезвычайно щекотливой и запутанной нынешней ситуации, причем теперь от Фурмана потребовалось не просто выслушать, а «вникнуть и дать совет».
Выяснилось, что у Ольги уже несколько месяцев развивается какая-то возвышенно-мучительная любовная история с ее «духовным учителем», которого она по-свойски называла Симой (сложность, помимо всего прочего, заключалась в том, что у Симы была замечательная, по словам Мариничевой, жена и двое детей-подростков). Но это еще не все, пожаловалась она. В последнее время к ней с жуткой настырностью «клеится» еще один «великий педагог» – «похоже, мне вообще на них везет!» – Юра Азаров, оказавшийся «ужасным ловеласом» (после некоторых усилий Фурман понял, что речь идет о том странном порывистом человеке восточного вида, с которым он во время весеннего выезда к Никитиным так неудачно побеседовал о дзен-буддизме). Мариничева призналась, что в какой-то момент «по глупости дала ему повод надеяться», но почти сразу после этого передумала, а он уперся, и теперь она не знает, как ей от него отвязаться. Это было уже смешно, но одновременно со всем этим она умудрилась «совершенно искренне увлечься» Борькой. Сейчас она находится на распутье, и ей нужно решить, что делать дальше. Она, конечно, отдает себе отчет в том, что продолжать какие бы то ни было «романтические отношения» с Борькой в Москве было бы неправильно, непедагогично, да и, на самом деле, просто невозможно. С Симой все тоже неясно, потому что в самом начале лета у них произошла небольшая размолвка, а потом она закрутилась с клубом, и с тех пор они еще не виделись. Одно хорошо: Азаров все лето был занят какими-то своими делами и, к счастью, пока не появлялся на ее горизонте.
– Ну, и что ты мне посоветуешь, мудрая Фура?
На взгляд Фурмана, Мариничевой следовало немедленно все бросить и бежать лечиться – вот только куда?..
– А в чем вопрос-то? – аккуратно удивился он. – По-моему, ты сама все очень четко разложила. Никакого «распутья» я здесь вообще не вижу. Если говорить честно и прямо, то этот Азаров тебе просто на фиг не нужен, и непонятно тут только одно: зачем надо было крутить хвостом перед взрослым, темпераментным и к тому же, как ты говоришь, противным тебе мужиком? (Мариничева смущенно согласилась, что, действительно, тут есть и ее доля вины.) Что касается Борьки, то ему, конечно, будет очень тяжело. Но тут уж ничего не поделаешь. Ты ведь с самого начала догадывалась, что этим все закончится? Ну, а раз так, то, как говорится, делай что должен… и лучше побыстрее. Помочь ему ты сейчас не сможешь, даже и не пытайся, потому что ты и есть главная причина… всего этого… Мои утешения ему тоже вряд ли понадобятся. В общем, будем надеяться, что он переживет этот разрыв и ничего с собой не сделает.
– Ох, Фура, постучи по дереву!.. Если с ним что-то случится, я никогда себе этого не прощу…
– М-да. Ну, а с Симой ты сама должна все решить. Чего я тебе тут буду советовать? И вообще, я еще слишком маленький… для таких дел! Так что извини, если я что-нибудь не то тебе сказал.
– Нет-нет, – задумчиво сказала Мариничева, зажигая давно потухшую сигарету, – всё то…
* * *Заряд был, в общем-то, уже исчерпан, взаимная благодарность выражена, все клубные «косточки» перемыты – и через день-два Фурман, к маминой радости, вернулся домой. Возможно, у мамы и возникли какие-то, как брезгливо выразился Фурман, «гадкие подозрения» по поводу его отношений с Мариничевой, но, едва почувствовав это, он гневно потребовал, чтобы она «выбросила из головы всю эту мерзость», если не хочет «окончательно» потерять его доверие. «Мне этого действительно очень не хотелось бы», – со странной улыбкой призналась мама. «Ну вот и договорились», – остывая, буркнул Фурман.
О темной напповской «тайне» он решил не думать. Ольга сама сказала, что все это только разговоры. Тем более, у человека есть нормальная семья… Мало ли какие «завороты» могли происходить с ним в юности. Главное, что сейчас никаких действительно серьезных поводов для подозрений нет. И точка.
Между тем наступил сентябрь с его неизбежной всеохватывающей рутиной, и клубная жизнь резко пошла на спад. Наппу с Мариничевой вдруг обратили внимание на то, что Фурман – единственный среди их подопечных, кто «болтается без дела», и поспешили его трудоустроить – в редакции как раз освободилось место курьера. Дома к этому отнеслись без особого восторга: конечно, хорошо, что он с помощью своих новых друзей так быстро и легко нашел работу, но это можно рассматривать только как какой-то временный вариант – нельзя же всю жизнь быть курьером! Поэтому все равно следует серьезно подумать о чем-то более основательном и перспективном – например, о поступлении в институт или хотя бы в техникум…
На службу надо было ходить через день. Смена начиналась в одиннадцать утра и заканчивалась около двенадцати ночи, когда очередной номер газеты подписывался в печать и сдавался в типографию. После этого всех дежуривших сотрудников редакции, включая курьеров, развозили по домам на черных «Волгах» издательства «Правда».
Бóльшую часть рабочего времени Фурман в компании двух пожилых тетушек просиживал на диване в так называемой телетайпной, читая приносимые из дома книжки. В комнате было шумно, как на заводе: наперегонки трещали три телетайпа, печатавшие в автоматическом режиме ленты новостей ТАСС и АПН, а по широким трубам, пронизывающим все этажи издательского комплекса, с необычными звуками проскакивали пустотелые снаряды пневматической почты. Основные обязанности курьера заключались в том, чтобы разносить по редакционным отделам отрезки рулонной бумаги со свежими новостями и грязноватые скрученные листы с технической версткой, присылаемые из типографии по трубе. Кроме того, раз или два за день нужно было развезти почту по городским адресам: приемная ЦК, цензура, особо ценимые редакцией авторы, которые лично визировали свои материалы… Для выполнения этой важной государственной задачи курьера у подъезда ожидала сверкающая черная «Волга» со спецномером, позволявшим водителю «под настроение» ехать без всяких правил и даже на красный свет – постовые милиционеры при этом лишь приветственно ухмылялись, а испуганно упирающийся ногами в пол пассажир начинал по-хлестаковски чувствовать себя не каким-то ничтожным посыльным, а царским фельдъегерем, демонически рассекающим пространство страны…
Регулярное общение с издательскими шоферами было, пожалуй, самым острым впечатлением Фурмана на новом месте. Наиболее выдающимся собеседником среди них был молодой парень уголовного вида. Едва юный курьер успевал занять свое место, этот тип начинал потчевать его бесстыдно подробными историями о своих невероятных дорожных мужских приключениях. Постепенно из этих историй выстраивалась некая сложная эмпирическая система классификации особей противоположного пола, которая поразительным для Фурмана образом не была связана не только с их личностными особенностями или социальным положением, но и с внешней привлекательностью. Для настоящего охотника все это, оказывается, не имело почти никакого значения. Пару раз Фурмана даже начинало подташнивать во время этих приятельских бесед.
С Мариничевой и Наппу, вопреки первоначальным надеждам, ему удавалось поговорить лишь в редакционном буфете – за обедом, на который у них далеко не всегда были деньги, а чаще когда Ольга по внутреннему телефону приглашала его «глотнуть по чашечке кофе» или постоять с ней за компанию на лестнице, пока она выкурит сигаретку. Иногда в буфете можно было встретить Минаева и других клубных знакомых, приносивших в газету свои «материалы» и потом мучительно переживавших беспощадную критику старших. Фурман сочувственно выслушивал их, но его очень раздражало, когда в обычном дружеском разговоре «юнкоры» начинали бойко использовать профессиональный жаргон и копировать лихие манеры «настоящих журналистов». Хотя сам Фурман не видел в журналистской касте ничего привлекательного, это мальчишеское обезьянничанье возбуждало в нем ревнивую зависть – у него-то не было никакого живого образца для подражания, кроме, разве что, старшего брата, да и тот не был писателем. Вынужденный как-то отвечать на этот вызов, Фурман во время случайной болтовни в буфете то вдруг наливался тяжелой, упрямой, трезво-разоблачительной «мудростью» в стиле Толстого, а то с ровного места затевал дерзкий, скандально провоцирующий диалог «в духе Достоевского». Обиженные собеседники только головами качали, молча допивая свой кофе… На самом деле почти все они тоже воображали себя писателями.
