Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе
По окончании общего сборища все начали естественным образом делиться на отдельные большие компании и расходиться по квартирам, где праздник должен был продолжиться среди своих. Фурман в панике пробился сквозь шумную веселую толпу и вцепился в ускользающего Наппу, умоляя, чтобы он взял его и Минаева с собой к «старикам». Но гадкий Учитель сказал, что сейчас это абсолютно невозможно. «Почему?!» – «Как бы тебе это объяснить? Коротко говоря, все эти люди, которых вы называете “стариками” и к которым я тоже имею честь принадлежать, уже много лет не виделись друг с другом, и эта встреча имеет для них совершенно особый смысл, учитывая, что между ними существуют давно сложившиеся, глубоко личные и очень непростые отношения… Да, иду-иду, еще секунду!.. Послушай, мы не можем торчать тут у всех на дороге и обсуждать причины, по которым я не могу взять вас с собой. Не хочу обижать тебя, но если ты сам не чувствуешь таких элементарных этических вещей, то что тут поделаешь? Скажу тебе совсем прямо: вы там будете лишними. Попробуй принять это просто как данность…» – «Подожди! Ты не должен вот так бросать нас! В конце концов, это же ты притащил нас сюда! Для чего? Чтобы мы просто напились здесь в стельку? Мы с тем же успехом могли и в Москве это сделать!..» – «Хорошо-хорошо, не ори, я понял, что у вас возникли какие-то проблемы. Я вам еще позвоню, позднее…» – «Куда, когда?!» Поздно, Наппу сбежал, а взбешенного и в то же время готового разрыдаться Фурмана уже тянули с двух сторон настойчивые девические руки…
Остаток вечера они провели со своими ровесниками – пели, потягивали кислое вино, бесконечно хохотали, фотографировались на память. Чувствуя полное опустошение, Фурман с приклеенной улыбкой ожидал разговора с Нателлой. В какой-то момент они оказались сидящими рядом на подоконнике. Слегка поворачивая голову, Фурман видел ее круглые печальные карие глаза, нахмуренные брови, задумчиво надуваемые губы (а ведь я их целовал…), но никакого объяснения так и не произошло – они обменялись парой ничего не значащих вопросов, а потом Нателла сказала «ну ладно» и просто ушла, оставив его сидеть на подоконнике.
Теперь надо было как-то дожить до конца этой поездки. Растягивать губы в улыбке на этом чужом празднике Фурман уже не мог и только тоскливо проклинал себя, Наппу, снова себя… Крутившийся поблизости знакомый мальчишка-фотограф неожиданно спросил его: «Тебе плохо?» Фурман лишь стыдливо кивнул. Нет, помочь ему невозможно. Но все равно – спасибо. «А все-таки эти коммунары – молодцы…»
Он еще нашел в себе силы подойти к Тяхти, которая, по его предположениям, была в курсе всего происходящего с ее подругой, и спросить, как Нателла. «Послушай, Фурман, я не знаю, что тебе сказать. Но по-моему, ты напрасно так о ней беспокоишься. Ничего страшного с ней, слава богу, пока не происходит, – со странной жесткостью сказала Тяхти, глядя ему прямо в глаза. – Просто она должна сама справиться со своими чувствами, а на это ей, естественно, потребуется какое-то время… Нет, как раз тебе лучше к ней пока не приставать… Ну как, я понятно тебе все объяснила? И у тебя ко мне больше нет никаких вопросов? Вот и замечательно. Теперь я с чистой совестью пойду веселиться дальше».
…Провожать их на вокзал почему-то пришло множество народа. Большой поющий круг то и дело с радостью принимал в себя всё новых людей, и Фурман, деликатно обвитый дружескими руками и машинально подчиняющийся качанию общей волны, вдруг испытал острое сожаление, оттого что не может (да и не имеет права – хотя об этом никто кроме Нателлы и Тяхти, наверное, не догадывался) стать одним из них, простым и надежным звеном в цепи братской верности…
Вагон был плацкартный. Фурману досталось верхнее место в проходе, а Наппу и Борьке – верхние в закутке напротив. Настроение у обоих было приподнятое, они хотели общаться, но соседи, занимавшие нижние полки, вскоре начали устраиваться на ночь, поэтому им тоже пришлось расстелить свои постели и лечь. Наверху между Наппу и Борькой завязалась какая-то оживленная беседа. Разобрать, о чем они говорят, Фурман на таком расстоянии не мог. Некоторое время он с отстраненным интересом наблюдал в полутьме за их возбужденным шевелением, а потом, подчинившись нескончаемому перестуку колес и неровному раскачиванию разогнавшегося поезда, погрузился в свои одинокие мысли.
Все вокруг уже давно похрапывали и посвистывали на разные лады, когда неугомонные фурмановские спутники вдруг вспомнили о нем и вместе с подушками разом развернулись в его сторону. «Привет! Ты еще не спишь?» – приглушенными голосами сказали они и предложили включиться в их разговор о том, может ли коммунарство стать реальной перспективой для их московского клуба. Через разделяющий их полки коридор Фурман терпеливо выслушал краткое изложение занятых собеседниками позиций и по настоянию Наппу был вынужден высказать свою – увы, нелицеприятную и крайне пессимистическую – оценку будущего клуба. Наппу поморщился: мол, ничего другого он и не ожидал, Фурман, как всегда, в своем репертуаре – одна злобная критика и никакой конструктивности… Они как-то нехорошо заспорили между собой, а добрый Борька неожиданно попытался поддержать Фурмана, якобы найдя в его словах «некое рациональное зерно». Поддержка эта оказалась настолько неудачной, что оба язвительных противника тут же объединились против доброжелателя (впрочем, перевести огонь на себя ради всеобщего примирения было вполне в духе Минаева). У Фурмана за всем этим вынужденным напряжением сил стояла холодная сосущая тоска, поэтому он быстро иссяк и снова выпал из общения, тем более что разговор уже перескочил на какие-то другие темы, до которых ему сейчас не было никакого дела. А Наппу с Борькой продолжали болтать, словно и не заметив «потери бойца». При этом длинные тонкие напповские руки, высунувшись из-под простыни, навели мосты над пропастью между полками и, по его навязчивой привычке дружелюбно цепляться за выступающие детали одежды собеседника и ловить чужие руки, вступили в «параллельный» разговор с вялыми минаевскими руками. Гибкие пальцы, как будто зажившие своей отдельной жизнью, с бережной решительностью сплетались и расплетались с сонными и неуклюжими; мягко подбрасывали и подхватывали безвольно падающую белую кисть, а потом долго баюкали ее, как бы успокаивая; выгнутая раскрытая ладонь, встав на дыбы, точно королевская кобра в боевой стойке, медленно сходилась с другой – словно обмякшей в страхе – ладонью, а сойдясь, на мгновенье обвивала ее и потом долго-долго прощалась с ней, повиснув в плотном тягучем воздухе… Сам Борька, похоже, уже утомился от разговоров. Безнадежно застряв на какой-то своей нелепой мысли, он начал слегка горячиться, и эта непрерывно плетущаяся с помощью его рук паутина мешала ему сосредоточиться. Не переставая говорить, он раз за разом машинально высвобождался из захвата и потом со слепой досадой пытался уклониться от общения в этом «параллельном мире», что придавало игре грубоватый кукольный драматизм.
Из-за усталости, отупляющей качки и тусклого ночного освещения Фурман то и дело проваливался в глубокие скважины мгновенных железнодорожных снов. Очнувшись по новой на своем месте в несущемся поезде, он вдруг заметил, что вдалеке в проходе мелькает какая-то странная фигура, – вскоре ему стало понятно, что это приближается проводник (он был в форме и фуражке), не без труда удерживающий на ходу равновесие. Фурман на всякий случай подал предупредительные знаки Наппу и Борьке, чтобы они вели себя потише, но они не обратили на них внимания, а проводник был уже совсем рядом. Когда его взгляд случайно наткнулся на переплетенные над проходом голые руки, на его унылом морщинистом лице выразилось страшное изумление. Отшатнувшись, он по инерции начал заваливаться набок, но смог как-то извернуться и устоять на ногах. Это как будто вернуло его к реальности: одной рукой он покрепче ухватился за поручень, а другой ошарашенно сдвинул свою фуражку на затылок. Постояв так несколько мучительных секунд в ходящем ходуном проеме, дядька словно бы пришел к какому-то нелегкому внутреннему решению, – но теперь его вытянутое лицо говорило о мрачной детской обиде или даже (если учесть, что он был «при исполнении») о чем-то вроде оскорбленной чести. В немом возмущении он начал медленно поднимать глаза к потолку, внезапно встретил наблюдающий взгляд Фурмана – и аж присел с перепугу, повиснув на поручне. Недоверчиво присмотревшись, проводник выпрямился, сердито покачал головой, шепотом произнес «тьфу!» и с брезгливо-недовольным видом двинулся дальше по проходу.
Наппу и Борька ничего не заметили. А Фурмана охватило странное чувство – смесь стыда и смеха. Когда Наппу, пожелав ему и Борьке спокойной ночи, протянул раскрытую ладонь для ласкового прощального пожатия, Фурман с дружеской покорностью ответил на него, хотя ему ужасно хотелось рассмеяться.
