Осне Сейерстад - Книготорговец из Кабула
— Дай мне один день, и я заставлю его сознаться, если он еще не сказал всей правды, — просит Фаиз.
Босые ноги старика обуты в туфли, которые в нескольких местах разошлись по швам. Штаны перехвачены на поясе веревкой, куртка протерлась на локтях. Он очень похож на сына, только кожа выглядит более смуглой и загрубевшей, а щеки валились еще глубже. Оба худые и костлявые. Старик неподвижно стоит перед Султаном. Султан тоже не знает, что ему делать. Присутствие старика, который годится ему в отцы, его смущает.
Наконец Фаиз трогается с места. Быстрыми шагами подходит к полке, за которой стоит сын. Резким движением выбрасывает руки вперед и начинает избивать сына прямо посреди лавки.
— Негодяй, ворюга! Ты — позор для всей семьи. Лучше бы ты не родился! Трус, подлец… — кричит старик, награждая сына оплеухами и пинками. Он бьет ему коленом под дых, пинает по голеням, молотит кулаками по спине.
Джалалуддин даже не пытается сопротивляться, только прикрывает руками грудь от ударов. В конце концов, он вырывается, в два шага пересекает магазин, сбегает по ступенькам и исчезает на улице.
На полу лежит шапка Фаиза, свалившаяся в пылу борьбы. Старик поднимает ее, отряхивает и надевает. Потом прощается с Султаном и уходит. В окно Султану видно, как он садится на свой старый велосипед, смотрит по сторонам и тяжело, по-стариковски начинает крутить педали, направляясь к дому.
После того как улеглась пыль, поднятая неприятной возней, Султан, как ни в чем не бывало, продолжает считать.
— Он работал здесь сорок дней. Предположим, что каждый день он крал по двести открыток. Всего выходит восемь тысяч. Я уверен, что он украл как минимум восемь тысяч открыток, — заявляет он, глядя на Мансура.
Мансур только пожимает плечами. Зрелище избиения бедолаги столяра отцом произвело на него тягостное впечатление. Мансур плевал на открытки. Разве их не вернули? Можно бы на этом и успокоиться, считает он.
— У него ума не хватит, чтобы их продавать. Выбрось ты его из головы, — урезонивает он отца.
— Он мог работать на заказ. Знаешь мне тут пришло в голову: владельцы киосков, которые покупают у нас открытки, давненько здесь не показывались. Я-то думал, что они не успевают распродать товар. А ну как он просто приобретали открытки у столяра по броской цене? Как тебе такая возможность? Мансур снова пожимает плечами. Хорошо зная отца, он уверен, что тот не успокоится, пока все не выяснит. Понятно также, что этим делом придется заниматься ему. Мансуру, потому что отец уезжает на целый месяц в Иран.
— Может, пока меня не будет, вы с Мирджаном проведете расследование? Должна же истина когда-нибудь всплыть наружу. Никто не может безнаказанно воровать у Султана, — говорит отец, помрачнев. — Да он ведь мог меня вконец разорить. Только представь себе, он крадет тысячи открыток и распродает их хозяевам киосков и книготорговцам по всему Кабулу. А те продают открытки гораздо дешевле, чем я. Люди начнут покупать товар у них и перестанут ходить ко мне. Я лишусь своих клиентов-солдат, которые покупают открытки, потом тех, кто интересуется книгами. Пойдут слухи, что я завышаю цены. Так и разориться недолго.
Мансур слушает эту теорию заговора вполуха. Он разозлен тем, что отец повесил на него еще одно поручение. И это вдобавок ко всем прочим, а их и так много: регистрировать новые поступления, таскать ящики с книгами, что присылают из пакистанских типографий, заниматься бумажной волокитой, неизбежной для кабульского книготорговца, развозить братьев, присматривать за своим магазином. А теперь в довершение ко всему он должен стать следователем!
— Я займусь этим, — кратко отвечает он. А что еще он может сказать?
— Главное, стой на своем, — напутствует его Султан, перед тем как взойти на борт самолета, отправляющегося в Тегеран.
Как только отец уехал, Мансур выкидывает историю с кражей из головы. Благочестивые настроения, владевшие им после паломничества, давно забыты. По-хорошему его набожности хватило всего на неделю. Хотя он и молился пять раз в день, ничего этого не изменилось. Отпустил, было бороду, да кожа под ней ужасно чесалась, и окружающие пеняли, что он плохо следит за собой. Ходить в длинной рубахе он стеснялся.
«Раз уж мне все равно приходят на ум нечестивые мысли, какой смысл соблюдать все остальное?» — сказал он себе, и увлечение благочестием прошло так же быстро, как и возникло. Паломничество в Мазари было и осталось всего лишь туристической поездкой.
В первый же вечер после отъезда отца Мансур с двумя друзьями планировали устроить вечеринку. Они купили на черном рынке узбекской водки, армянского коньяка и красного вина по заоблачным ценам.
«Товар самого лучшего качества. Все сорокаградусное, а вино даже сорок два градуса крепости» — заверил продавец. Юноши заплатили по сорок долларов за бутылку. Им и в голову не пришло, что продавец дорисовал две черточки, превратив 12- градусное французское столовое вино в 42-градусное. Самое главное — крепость. Основную клиентуру торговца составляли юнцы, которым только напиться, пока строгое око взрослых их не видит.
Мансур никогда еще не пробовал алкоголя: это строжайше воспрещено исламом. Пьянка началась ранним вечером в мрачном гостиничном номере, подальше от глаз родителей. После нескольких стаканов смешанного с водкой коньяка юноши уже с трудом держались на ногах. Мансура с ними еще не было — он отвозил домой младших братьев. Когда он вошел, приятели, крича, стояли на балконе и собирались сигануть вниз, а потом побежали в туалет, где их вырвало.
Мансур передумал: подобная перспектива его не прельщала. Если уж от алкоголя делается так плохо, лучше не пробовать.
Двое приятелей постарше — языки у них заплетались — принялись строить мрачные планы. В той же гостинице жила красивая молодая японская журналистка, которая им очень нравилась. Может, пригласить ее к ним в номер? Все же они вынуждены были признать, что в данный момент лучше и не пытаться. Но тут одному молодцу в голову пришла в голову дьявольская идея. Юноша год проработал в отцовской аптеке, а перед уходом оттуда захватил с собой целый ворох лекарств. И сейчас достал из кармана снотворное. «Мы пригласим ее сюда, когда будем трезвые, и бросим это ей в стакан. А когда она заснет, сможем переспать с ней, и она даже не заметит! Надо как-нибудь обязательно так и сделать», — заключает он.
Дома у Джалалуддина никто не спит. Дети лежат на полу и тихонько плачут. Такого кошмара, как сегодня, им еще не доводилось видеть: дедушка бил их доброго папу и обзывал вором. Мир как будто перевернулся с ног на голову. Отец Джалалуддина меряет шагами двор. «И за что Бог послал мне такого сына, сына, опозорившего всю семью? Что я сделал не так?».
Старший сын, воришка, сидит на циновке в комнате. Он не может лежать: от отцовской порки вся спина покрыта широкими красными полосами. После побоища в магазине они оба вернулись домой. Сначала отец на велосипеде, потом сын, пешком. Отец продолжил начатое в магазине, и сын не пытался сопротивляться. Женщины в ужасе смотрели на происходящее. Они хотели, было увести детей, но спрятать ребятишек негде.
Дом выстроен вокруг двора. Одна из стен служит забором, к остальным, выложенным керамической плиткой, пристроены комнаты: одну занимает столяр с женой и детьми, другую — его родители и бабушка, третья отведена сестре с мужем и пятью детьми, есть еще столовая и кухня с земляной печью, примусом и парой полок. Все комнаты выходят окнами — затянутыми клеенкой дырами — во двор.
Коврики, на которых свернулись клубком дети столяра, связаны из тряпичных полосок. Кое-где подстелен картон, пластик или несколько слоев соломы. У больных полиомиелитом девочек на ногах шины, под боком у каждой костыль. Еще две страдают экземой в острой форме: все тело покрыто коркой и расчесанными до крови болячками.
Приятели Мансура успели еще пару раз посетить туалет, прежде чем дети столяра в доме на другом краю города забылись беспокойным сном.
Утром Мансуром овладело пьянящее чувство. Свобода! Султан уехал. Про столяра юноша совершенно забыл. Надев купленные в Мазари солнечные очки, Мансур носится по Кабульским улицам со скоростью сто километров в час мимо тяжело груженых осликов и грязных коз, мимо нищих, мимо молодцеватых немецких солдат. Мансур делает неприличный жест в сторону немцев, одновременно пытаясь справиться с управлением. Машину трясет на бесчисленных ухабах, заносит влево и вправо, Мансур сыплет проклятиями, испуганные прохожие жмутся по сторонам. За спиной юноши остается квартал за кварталом — сумасшедшая кабульская мозаика, составленная из руин разбомбленных зданий и полуразвалившихся от ветхости домов.
«Пусть на себе испытает, что такое настоящая ответственность. Это пойдет ему на пользу», — сказал давеча Султан. Сейчас, сидя за рулем, Мансур передразнивает отца. Отныне пусть Расул таскает ящики и передает сообщения, а Мансур намерен развлекаться до самого приезда Султана. Он не будет делать ничего, разве что развозить братьев, не то они могут наябедничать. Кроме отца, Мансур не боится никого. Отец — единственный, кого он уважает, хотя бы внешне. Ему сын никогда не осмеливается перечить.
