Амин Маалуф - Самарканд
Улыбки вновь заиграли на наших лицах, он предложил мне своеобразную трубку мира — сигару, и развил свою мысль:
— Еще вчера заграница для нас не существовала. Восток заканчивался на мысе Код. Как вдруг под предлогом того, что один век закатывается, а другой занимается, наш мирный город оказался втянутым в водоворот мировых событий.
Следует уточнить: наш разговор состоялся в 1899 году, почти сразу после завершения испано-американской войны[63], в которой наши войска дошли не только до Кубы и Порто-Рико, но и до Филиппин. Никогда прежде США не простирали свою власть так далеко от своих берегов. Наша победа над обветшавшей испанской империей стоила нам не больше двух тысяч четырехсот погибших, притом что в Аннаполисе, где находилась Морская Академия, каждая потеря оборачивалась горем близкого человека: отца, друга, жениха, и самые консервативные из моих соплеменников видели в президенте Мак-Кинли[64] опасного авантюриста.
И хотя мнение Веба на сей счет было иным, ему приходилось считаться со своими читателями. Чтобы дать мне почувствовать это, почтенный отец семейства, важный седеющий господин встал, прочистил горло, издав рык, и растопырил пальцы, как монстр свои когти.
— На Аннаполис большими шагами надвигается дикий внешний мир, и вам, Бенжамен Лесаж, надлежит обнадежить и успокоить своих земляков.
Нелегкая задача, с которой я таки справился, пусть и без особого блеска. Моим источником информации были статьи моих собратьев в Париже, Лондоне и, разумеется, Нью-Йорке, Вашингтоне и Балтиморе. Из всего, что вышло из-под моего пера по поводу англо-бурской войны, военного конфликта 1904–1905 годов между русским царем и микадо[65] или о волнениях в России, я думаю, ни одна строчка не заслуживает того, чтобы войти в городские анналы.
И лишь в связи с Персией моя журналистская практика заслуживает того, чтобы быть отмеченной. Я горд тем, что «Газета» была первым американским органом, предвидевшим грядущие потрясения, новости о которых заполонят полосы газет всего мира в последние месяцы 1906 года. В первый и, вероятно, последний раз статьи «Аннаполис Газет энд Геральд» будут цитироваться, а то и воспроизводиться слово в слово более чем шестью десятками газет Юга и восточного побережья Америки.
Этим город и газета обязаны мне, а я Ширин. Ведь именно благодаря ей, а не моему недолгому пребыванию в Персии понял я широту и важность готовящихся там перемен.
В течение более семи лет я не получил от принцессы ни одной весточки. Она обещала известить меня относительно Рукописи и исполнила свое обещание. Чего же боле? Вестей от нее я не ждал, это правда, что, однако, не означает, что не надеялся. Каждое появление почтальона будило во мне надежду, я рассматривал почерк на конвертах, искал марку с арабской вязью, цифру пять в форме сердечка. Ежедневное разочарование не страшило меня, оно было для меня словно дань моим мечтам.
Надо сказать, что в это самое время моя семья покинула Аннаполис и переехала в Балтимор, где отныне сосредоточилось ядро деловой активности моего отца и где он вместе со своими младшими братьями намеревался основать банк. Я же предпочел остаться в родном доме со старой, наполовину глухой кухаркой, в родном городе, где у меня была горстка друзей. Не сомневаюсь, что именно мое одиночество придало моему ожиданию такой накаленный характер.
И вот наконец письмо от Ширин. О «Рукописи из Самарканда» ни слова, как и вообще ни слова о личном в этом длинном письме, за исключением, может быть, обращения: «Дорогой далекий друг». Вслед за ним шло описание событий, свершавшихся в ее стране, день за днем. Они были даны в мельчайших подробностях, и ни одна не была лишней, даже если и выглядела таковой в моих глазах профана. Я тут же влюбился в ее неподражаемую интеллигентную манеру писать и был польщен, что из всех мужчин она, чтобы поделиться своими раздумьями, выбрала меня.
Отныне я жил в ритме, задаваемом ее письмами: они приходили раз в месяц. Это была трепещущая хроника, которую я охотно издал бы как она есть, если бы моя корреспондентка не настаивала на соблюдении полнейшей тайны. Она великодушно разрешала мне использовать ее информацию. Что я и делал совершенно беззастенчивым образом, черпая в ней сколько душе угодно и помещая целые пассажи из ее писем без скобок и кавычек в свои статьи.
И все же моя манера излагать факты существенно отличалась от ее. Например, принцессе никогда бы не пришло в голову написать:
«Отправным моментом персидской революции стал тот, когда министру, бельгийцу по происхождению, вздумалось переодеться муллой».
А между тем я был недалек от истины. Хотя и для Ширин уже в 1900 году, во время пребывания шаха на водах в Контрексевиле, было ясно, что это начало революционных событий. Задумав отправиться на воды со свитой, монарх ощутил нехватку средств. Казна, как всегда, была пуста, и он попросил взаймы у царя. Тот одолжил ему двадцать два с половиной миллиона рублей.
Редкий подарок бывает до такой степени отравленным. Чтобы быть уверенным, что южный сосед, постоянно находящийся на грани финансового краха, сможет вернуть эту сумму, российские власти потребовали контроля над персидской таможней, что давало возможность напрямую, из выручки, получать компенсацию. И такое разрешение сроком на семьдесят пять лет было дано! Сознавая, сколь велика полученная бенефиция, и опасаясь, как бы другие европейские державы не осерчали на подобный тотальный контроль за внешней торговлей Персии, царь предпочел доверить это не своим собственным подданным, а королю Леопольду II. В связи с этим в Персии и оказались три десятка бельгийских чиновников, чье влияние подскочило с головокружительной быстротой. Самый видный из них, по имени Наус, добрался, в частности, до высших сфер власти. Накануне революционных событий он был членом правительственного совета, министром связи, главным казначеем, директором департамента паспортов, генеральным директором таможни Персии. Помимо этого, он занимался реорганизацией всей фискальной системы страны, и именно ему приписывали, к примеру, введение нового налога — на груз вьючных животных.
Излишне говорить, что г-н Наус аккумулировал в себе всю ненависть населения Персии, стал символом зависимости ее от иностранного капитала. Время от времени раздавались голоса с требованием его высылки, что было совершенно оправданно еще и потому, что он не отличался ни неподкупностью, ни компетентностью. И все же он оставался на всех своих постах, поддерживаемый царем, или скорее камарильей ретроградов, окружавшей последнего. В правительственной прессе открыто писали о политических целях царя и его приближенных: установить над Персией и Персидским заливом полный контроль.
Положение г-на Науса казалось непоколебимым и оставалось таким вплоть до того момента, когда его покровитель сам не зашатался на троне. Это произошло в более короткие сроки, чем ожидали самые большие фантазеры Персии. В два приема. Сперва война с Японией, которая, ко всеобщему изумлению, окончилась поражением царя и уничтожением русского флота на Дальнем Востоке. Затем восстания народных масс против унижений и притеснений со стороны правящей верхушки, бунт на «Потемкине», Кронштадтский мятеж, события в Севастополе и Москве. Я ограничусь лишь перечислением этих общеизвестных фактов и констатацией того влияния, которое они возымели на Персию, в частности, когда в апреле 1906 года Николай II был вынужден пойти на созыв Думы.
Тут-то и случилось банальнейшее из событий: бал-маскарад, заданный одним бельгийским чиновником высокого ранга, на который г-ну Наусу вздумалось заявиться в наряде муллы. Он был встречен смешками, аплодисментами. Его окружили, стали поздравлять с удачным костюмом, фотографироваться с ним на память. А несколькими днями позже снимок уже раздавали на тегеранском базаре.
XXXIV
Ширин прислала мне этот снимок. Он до сих пор хранится у меня, и мне случается взять его в руки и предаться ностальгии по тем временам. На снимке запечатлены человек сорок, мужчин и женщин, сидящих на расстеленном среди деревьев сада ковре, одетых кто по-турецки, кто по-японски, кто по-австрийски, а в центре, на первом плане, сам г-н Наус. С его белой бородой, усами с проседью и в наряде он — вылитый мулла. На обороте фотокарточки рукой Ширин написано: «Оставшийся безнаказанным за столькие преступления, поплатившийся за ничтожный проступок».
Посмеяться над духовенством вовсе не входило в планы Науса. Ему можно было вменить в вину разве что отсутствие такта, дурной вкус. Подлинной его ошибкой было то, что, состоя троянским конем при царе, он не уразумел, что хотя бы на время следовало затаиться и не высовываться.
Снимок вызвал возмущение. Случилось несколько столкновений с полицией, базар закрыли. Потребовали высылки Науса из страны, а затем и низложения правительства. Появились листовки с призывом ратовать за учреждение парламента по примеру России. Тайные общества, развернувшие кипучую деятельность в толще народных масс, ссылались на Джамаледдина, а иной раз и на Мирзу Резу, превратившегося в символ борьбы с абсолютизмом.
