Амин Маалуф - Врата Леванта
Обзор книги Амин Маалуф - Врата Леванта
Амин Маалуф
Врата Леванта
Эта история не моя, в ней рассказана жизнь другого человека. И все слова — его, а я лишь приводил их в порядок, когда они казались мне не слишком ясными или не вполне связными. И вся правда — его, а стоит она ровно столько, сколько любая другая.
Солгал ли он мне хоть в чем-нибудь? Этого я не знаю. Он не лгал, когда говорил о ней — о женщине, которую любил, об их встречах, разлуках, ошибках и разочарованиях. Тут у меня есть доказательства. Но о побуждениях своих на каждом жизненном повороте, о своей столь необычной семье, о странных приливах и отливах собственного разума — я имею в виду бесконечные переходы от безумия к мудрости и от мудрости к безумию — об этом он, возможно, всей правды мне не сказал. Тем не менее я считаю его искренним. Не вполне уверенным в памяти своей, как и в надежности своих суждений, — это я готов допустить. Но он всегда был искренним.
Я столкнулся с ним совершенно случайно — это произошло в Париже, в вагоне метро, в июне 1976 года. Помню, я прошептал: «Это он!» Мне понадобилось всего несколько секунд, чтобы узнать его. До этого я никогда с ним не встречался и не знал, как его зовут. Но я видел это лицо в книге, много лет назад. Он вовсе не был знаменитостью. Хотя в каком-то смысле и был, ведь его фотография попала в мой учебник истории. Но это не было изображением великого человека, чья фамилия указывается внизу. На снимке была запечатлена толпа людей, собравшихся на набережной, а на заднем плане громадный пароход заслонял горизонт, оставив лишь крохотный квадратик неба. Подпись под фотографией гласила, что во время Второй мировой войны несколько уроженцев Старой Страны отправились сражаться в Европу, в рядах Сопротивления, и по возвращении их встретили как героев.
В середине этой толпы на набережной стоял восторженный юноша. У него были светлые волосы, правильные черты почти детского лица и чуть склоненная набок голова, словно ему только что надели на шею украшавший его венок.
Сколько часов я провел, разглядывая это изображение! В школе у нас был один и тот же учебник истории на четыре года, и мы переходили от одного периода к другому: сначала прославленная античность — от финикийских городов до походов Александра: затем римляне, византийцы, арабы, крестоносцы, мамелюки; потом четыре века османского владычества; наконец, две мировые войны, французский мандат, независимость… А я был слишком нетерпелив, чтобы покорно следовать за программой. История была моей страстью. Проглотив всю книгу за первые же недели, я неустанно перечитывал ее вновь и вновь: страницы одна за другой сгибались, морщились, сминались, лишались своих уголков, покрывались обильным подчеркиванием, каракулями, междометиями в качестве комментариев — и в конце концов учебник превратился в жалкую стопку обтрепанных листков.
В общем, у меня было вдоволь времени, чтобы досконально изучить фотографию и запомнить каждую ее деталь. Чем она меня околдовала? Несомненно, в этом черно-белом прямоугольнике, размером не больше моей ладони, заключалось все, что могло прельстить меня в этом возрасте: морские путешествия, приключения, безграничная самоотверженность, слава и, вероятно, самое важное — лица девушек, с восторгом взиравших на победоносного бога…
И вот бог явился передо мной. Здесь, в Париже, в вагоне метро, где он — незнакомец в толпе незнакомцев — стоял, уцепившись за металлический поручень. Однако восторженный взгляд не изменился, и такими же остались правильные черты постаревшего, но все еще детского лица, волосы же были по-прежнему светлыми — сейчас седыми, а тогда, вероятно, золотистыми. И голова все так же чуть клонилась набок — как было его не узнать?
Когда он вышел на станции «Волонтер», я последовал за ним. В тот день у меня была назначена встреча, но я свой выбор уже сделал: всегда можно было перезвонить и перенести свидание на вечер или на завтра, а если я потеряю след этого человека сейчас, то никогда больше с ним не увижусь — в этом у меня не было сомнений.
Прежде чем подняться на улицу, он остановился перед планом квартала. Подошел совсем близко, едва не уткнувшись носом, затем отступил назад, стараясь определить правильную дистанцию. Глаза его подводили. Это был шанс, и я им воспользовался:
— Вам помочь?
Я произнес эти слова с акцентом уроженца Старой Страны, который он узнал сразу же и ответил доброжелательной улыбкой, мгновенно сменившейся изумлением. В этом изумлении была толика подозрительности — уверен, что я не ошибся. Именно подозрительности и даже нечто вроде стыдливого испуга. Так случается, когда человек говорит себе, что за ним, наверное, следили, но не убежден в этом и не хочет напрасно подозревать или проявить невежливость.
— Я ищу улицу, — сказал он, — которая должна быть где-то здесь. Она носит имя Юбера Юга.
Я углядел ее сразу.
— Вот она. Они написали Ю. Юг слишком мелко, разобрать ничего нельзя…
— Благодарю вас, вы очень любезны! Вы предпочли обвинить авторов плана, а не мои постаревшие глаза!
Он говорил мягко и медленно, словно ему приходилось отряхивать пыль с каждого слова, прежде чем произнести его. Но фразы были очень правильными, изысканными, без пропусков и искажений, без просторечных оборотов — напротив, слишком литературными и вышедшими из моды, словно он чаще беседовал с книгами, нежели с себе подобными.
— В прежние годы я бы доверился инстинкту, даже не взглянув на план или карту…
— Это недалеко. Я могу вас проводить. Мне знаком этот квартал.
Он просил меня не затрудняться, но явно лишь из вежливости. Я настоял на своем, и через три минуты мы оказались на месте. Он остановился на углу, неторопливо оглядел всю улицу, потом сказал с некоторым пренебрежением:
— Какая маленькая! Совсем крохотная. Но все-таки это улица.
Замечание было до такой степени банальным, что показалось мне даже оригинальным.
— Какой дом вам нужен?
Вы же понимаете, я сделал попытку бросить спасательный круг здравого смысла, но мой спутник им пренебрег.
— Да, в сущности, никакой. Я просто хотел посмотреть на эту улицу. Сейчас я поднимусь по ней, а потом вернусь по другой стороне. Но мне не хотелось бы вас задерживать, у вас, должно быть, есть свои дела. Благодарю вас за то, что проводили меня!
Любопытство мое достигло уже той степени, что я совершенно не желал вот так взять и просто уйти — мне хотелось понять. Очевидная странность этого человека нисколько не уменьшила моего любопытства. Я решил не обращать внимания на последние слова, как если бы это была очередная вежливость с его стороны.
— Наверное, с этой улицей у вас связаны какие-то воспоминания?
— Нет. Я никогда не бывал здесь прежде.
Мы вновь шли рядом. Я исподтишка наблюдал за ним, а он ничего не замечал, с восторгом разглядывая дома.
— Кариатиды. Успокоительные и надежные произведения искусства. Красивая буржуазная улица. Чуть узковата… На нижних этажах, должно быть, мало света. Кроме тех, что выходят на проспект.
— Вы архитектор!
Я выпалил эту фразу так, словно в ней заключалась разгадка. И позволил себе только легкий намек на вопрос, иначе могло бы возникнуть впечатление излишней фамильярности.
— Вовсе нет.
Мы уже дошли до конца улицы, и он резко остановился. Поднял глаза на бело-голубую табличку, затем потупил взор с явным желанием сосредоточиться. Опущенные по бокам руки вскоре сошлись вместе, пальцы переплелись забавным образом — он будто придерживал воображаемую шляпу.
Я встал за его спиной.
Улица Юбера Юга
Участника Сопротивления
1919–1944
Я подождал, пока он отведет взор от таблички и повернется ко мне, — и лишь тогда задал вопрос, со стыдливой интонацией и полушепотом, словно мы были на похоронах:
— Вы его знали?
Он ответил тем же доверительным тоном:
— Его имя мне ничего не говорит.
Не заметив моего смятения, он вытащил из кармана записную книжку и что-то в нее занес. И только потом добавил:
— Мне сказали, что в Париже тридцать девять улиц, проспектов и площадей, которые названы именами участников Сопротивления. Я уже осмотрел двадцать одну. После этой остается семнадцать. Шестнадцать, если исключить площадь Шарля де Голля, где я в свое время побывал… когда она еще называлась площадью Звезды…
— И вы намерены осмотреть все?
— За четыре дня я вполне успею.
Что означали эти четыре дня? Я видел только одно объяснение.
— А потом вы вернетесь домой?
— Вряд ли…
Внезапно вид у него стал такой задумчивый, словно он оказался очень далеко и от меня, и от этой улицы Юбера Юга. Быть может, мне не стоило упоминать про его дом и возвращение? Или же само упоминание о «четырех днях» заставило его погрузиться в свои мысли?
Я не осмелился бередить ему душу. И решил сменить тему:
