Амин Маалуф - Врата Леванта
Все фотографии так и оставались в этом чемодане до самой его смерти. Кроме двух-трех, которые он поместил в рамку. Среди них замечательный снимок матери. Сидящей в кресле, в слегка напряженной позе, чуть скосив глаза налево к окну, будто рассеянная школьница.
Конечно, он сам ее снимал. Учитывая, в каком состоянии она находилась, сын не позволил бы фотографировать ее никому из своих друзей. Это было бы дерзостью, вторжением в интимную жизнь.
Но все же большая часть фотографий из чемодана принадлежала не ему. Здесь были снимки, сделанные Нубаром, а также пятью или шестью другими членами кружка.
Самые первые относились к 1901 году. А последняя — к 1909-му. К апрелю 1909-го. Точная дата, правда? Я мог бы внести и еще одно уточнение — снимок был сделан 6 апреля. Отец столько мне об этом рассказывал, что забыть это я не могу. После 6 апреля 1909 года он никогда больше не брал в руки фотоаппарата.
Что же произошло в тот день? В некотором роде стихийное бедствие. Благодаря которому родился я.
* * *В Адане произошли волнения. Толпа разгромила армянский квартал. Прообраз того, что случится — в гораздо большем масштабе — шесть лет спустя. Но и тогда это было ужасно. Сотни и сотни убитых. Быть может, тысячи. Бесчисленное множество сожженных домов — среди них дом Нубара. Но ему удалось бежать вместе с женой, которая носила ставшее редким имя Арсиноя, а также десятилетней дочерью и четырехлетним сыном.
Где мог он найти убежище, если не в доме своего друга, своего единственного друга-турка? На следующий день вся его семья укрылась в обширном доме Кетабдара. Но через день, 6 апреля, стали поговаривать, что порядок восстановлен, и Нубар решил рискнуть — пробраться к собственному дому с целью посмотреть, нельзя ли спасти хоть какие-нибудь книги, хоть какие-нибудь снимки. Он вооружился портативным фотоаппаратом, а мой отец, пожелавший сопровождать его, захватил свой.
Улицы и в самом деле выглядели мирно. Нужно было преодолеть всего лишь несколько сотен метров, и по дороге друзья смогли кое-что сфотографировать.
Когда они уже подходили к дому Нубара, вернее, к его дымящимся развалинам, раздался внезапный рев. С правой стороны, за несколько улиц отсюда, двигалась толпа, потрясая дубинами, размахивая факелами — и это средь белого дня. Наши фотографы решили вернуться назад: Нубар бежит со всех ног, тогда как отец сохраняет свою султанскую поступь. К чему спешить? Толпа еще далеко. Поэтому он останавливается, тщательно наводит объектив, устанавливает резкость — и затем снимает первые ряды погромщиков.
Обезумевший Нубар вопит. Лишь теперь отец переходит на бег, прижимая аппарат, словно ребенка, к груди. И оба они живыми и невредимыми скрываются за решетчатой оградой.
Но толпа устремляется за ними. Больше тысячи бесноватых молодчиков топчутся в пыли, начинают трясти решетку. Через несколько секунд они ворвутся в дом, чтобы убивать, грабить и жечь. Быть может, пока они еще колеблются. Внушительное здание за решеткой — это ведь не дом богатого армянского торговца, а резиденция члена правящей семьи.
Сколько продлится это колебание? Решетка, которую трясут все сильнее, не выдержит, избавив погромщиков от последних угрызений совести. А толпа между тем растет, и призывы к убийству звучат все громче.
Тогда возникает армейский отряд. Лишь один офицер, совсем молодой, с горсточкой солдат, однако это явление производит должный эффект. Ибо командир сидит на коне, в руках у него сверкающая на солнце сабля, на голове феска из черной шерсти с завитками. Он перебрасывается парой слов с главарями, затем делает знак садовнику впустить его.
Отец встречает юного воина как спасителя, но тот не желает тратить время на любезности. Он сухо требует отдать ему весь фотоинвентарь, послуживший причиной для этих беспорядков. Когда же отец отказывается, поведение его становится угрожающим: если ему не подчинятся, он удалится вместе со своими людьми и ни за что отвечать не будет.
— Знаете ли вы, кто я такой, — говорит отец, — знаете ли вы хотя бы, чей я внук?
— Да, знаю, — отвечает офицер. — Ваш дед был благородным властителем, который претерпел ужасную смерть. Да хранит его душу Аллах!
Но когда он произносит эти слова, в его взгляде больше злобной надменности, нежели сострадания.
Пришлось уступить. Отдать весь арсенал Фотографического кружка, выписанный из-за границы за большие деньги. Не меньше дюжины фотоаппаратов, и среди них самые современные… Отец сумел утаить лишь тот, что недавно использовал, незаметно отпихнув его ногой под диван, — внутри же был снимок, который едва не стоил ему жизни.
Все остальное забрали солдаты. Из окна на втором этаже Нубар и отец смотрели, как они встали перед толпой и, бросив эти игрушки на землю, принялись демонстративно топтать их ногами и разносить вдребезги прикладами, а затем полными горстями бросать обломки через решетку ограды…
Лишь тогда удовлетворенные погромщики разошлись.
Оба друга переглядывались, не веря своим глазам. Они почти не успели обрадоваться тому, что спаслись от смерти, настолько переполняла их печаль.
Кончились прекрасные времена. Кончились времена кружка. Фотографию, их общую страсть, их целомудренную европейскую возлюбленную, ради которой они только что рисковали жизнью, им уже не доведется любить так, как прежде. Отец мой станет коллекционером, и только — никогда больше не будет он снимать, и фотография погромщиков останется последней. Нубар же, напротив, превратится в профессионального фотографа. Но уже не в Адане. Он не желал даже и думать о восстановлении своего дома. Мысль, что ему придется вновь появиться на испуганных улицах армянского квартала, была для него невыносимой. В этом городе он родился, однако будущее не живет в стенах прошлого.
Оставалось выбрать место изгнания.
Многие армяне бежали тогда из Аданы и других городов провинции, образовав затем общину в столице — Стамбуле.
— Ускользнуть из когтей тифа, чтобы оказаться в его пасти? На меня можете не рассчитывать, — объявил Нубар.
В голове у него засела мысль об Америке. Вот только для подобного предприятия требовалось много денег, а также большие хлопоты — обратиться к нужным людям, получить необходимые бумаги. В общем, нужно было время. А Нубар торопился. Ему не хотелось оставаться у своего друга дольше чем на несколько дней — и он твердо решил, что выйдет из дома Кетабдара лишь для того, чтобы покинуть провинцию.
Решение ему подсказала жена — да, именно Арсиноя. Когда речь шла о ней, можно было говорить только о подсказке. Более робкое и незаметное создание нельзя было себе представить: она всегда старалась сжаться в комочек, никогда не отрывала глаз от земли, и я словно вижу, как она с боязливой гримасой готова извиняться за то, что посмела проникнуть в сферу, которая ее совершенно не касалась, — в свою собственную жизнь. У нее был двоюродный брат, несколько лет назад обосновавшийся в Ливане. Время от времени он присылал бодрые письма. Возможно, стоило бы поехать туда — ненадолго, пока решится вопрос с Америкой?
Правда, это тоже была османская территория. Но Мон-Либан[1] вот уже полвека имел статус автономии, гарантами которой выступали великие державы, бдительно следившие за ее соблюдением. Если Гора и не являлась идеальным убежищем для армян, то все же сулила наименьший риск. И в любом случае была доступна.
В течение двух дней Нубар обдумывал эту неожиданную идею. Когда же решение было принято, он известил своего друга.
— Значит, — будто бы сказал ему отец, — ты хочешь меня бросить. Дом мой, стало быть, для тебя недостаточно просторен…
— Дом твой просторен, но провинция тесна.
— Если эта провинция тесна для моего лучшего друга, как может она быть просторна для меня?
Нубару вовсе не хотелось объяснять отцу, какими разными были жизненные перспективы для армянского учителя и турецкого принца… Впрочем, отец не стал дожидаться ответа. Он сразу вышел в сад и принялся курить, расхаживая под ореховыми деревьями и выпуская большие клубы дыма. Иногда Нубар поглядывал на него из окна. Затем решился подойти к нему, ибо почувствовал его смятение.
— Ты мой самый дорогой друг, самый великодушный хозяин, с каким нельзя расстаться без сожалений. Скажи себе: ни ты, ни я — мы не виновны в том, что случилось с нами. Однако ни ты, ни я не можем этому помешать. Я должен был…
Друг и хозяин не слушал. Вот уже час он вынашивал свое собственное решение.
— А что, если мне поехать с тобой?
— В Ливан?
— Возможно…
— Если ты поедешь… если ты поедешь со мной… я дам тебе…
— Что же ты мне дашь?
Оба друга внезапно вновь обрели свое веселье, свою молодость. И общую любовь к изысканной игре ума. Вот только эта игра завела их очень далеко…
