Нил Гейман - Дым и зеркала (сборник)
Мне было тридцать, но я чувствовал себя много старше. Я начал жить с блондинистой девушкой-панком из Канады, которую встретил в клубе на Грик-стрит. Она была барменшей, и однажды ночью, после закрытия, она сообщила, что ее только что вытурили из ее норы, и я предложил ей свой диван. Оказалось, ей всего шестнадцать, и на диване она ни разу не спала. У нее были маленькие, как яблоки, груди, на спине вытатуирован череп, а прическа как у младшей сестры невесты Франкенштейна. Она призналась, что уже все попробовала и ни во что не верит. Она могла часами говорить о том, что мир скоро низвергнется в хаос, утверждать, что ни надежды, ни будущего у него не осталось, но трахалась она так, будто только что открыла для себя секс. И я рассудил, что это хорошо.
Когда ложилась спать, на ней не было ничего, кроме черного кожаного ошейника с шипами и грязно-черного макияжа вокруг глаз. Иногда она плевалась, то есть сплевывала прямо на тротуар, а я злился, и заставляла меня водить ее в пан-клубы, где я смотрел, как она плюется, матерится и скачет, как коза. И я почувствовал себя старым. Правда, кое-что из музыки мне нравилось: Пичез и ей подобные. Там я видел вживую «Секс пистолз»[66]. Тухлятина.
А потом девушка-панк от меня ушла, заявив, что я скучный старый пердун, а она нашла себе жутко богатого арабского шейха.
— Я думал, ты ни во что не веришь, — окликнул я ее, когда она садилась в присланный за ней «Роллс-Ройс».
— Я верю в минет за стольник и простыни из норки, — бросила она, одной рукой теребя прядь своей прически «Невеста Франкенштейна». — И в золотой вибратор. В это я верю.
И она ушла к владельцу нефтяного состояния и к новому гардеробу, а я проверил сбережения и обнаружил, что у меня за душой ни пенни. Время от времени я все еще покупал «Пентхаус». Моя душа шестидесятника была шокирована и потрясена количеством плоти, выставленной отныне на всеобщее обозрение. Нечего было додумывать, и это одновременно притягивало и отвращало меня.
И тогда, ближе к концу 1977-го, она появилась вновь.
Волосы у нее, моей Шарлотты, были разноцветными, а губы — темно-красными, словно она ела малину. Она лежала на атласной простыне с украшенной драгоценными камнями маской на лице и с рукой между ног, экстатическая, сводящая с ума, воплощение всего, что я хотел: Шарлотта.
Теперь ее звали Титанией, и она была украшена павлиньими перьями. Работала она, как понял я из слов, извивавшихся вокруг ее фотографий, в агентстве недвижимости на юге. Ей нравились чувствительные, честные мужчины. И было девятнадцать лет.
И черт возьми, она и выглядела на девятнадцать. А я был без средств, жил, как миллионы других, на пособие, и деться мне было некуда.
Я продал свою коллекцию пластинок и все мои книги, кроме четырех и того «Пентхауса», а также почти всю мебель, и купил довольно хорошую камеру. Потом позвонил фотографам, тем, кого знал, когда работал в рекламе, почти десять лет назад.
Большинство из них меня не вспомнили или сказали, что не помнят. А те, кто помнил, не хотели обзаводиться нетерпеливым помощником, к тому же немолодым и неопытным. Но я продолжал искать и в конце концов уговорил Гарри Блика, среброволосого гея, имевшего собственные студии в Крауч-энде и целый выводок дорогостоящих мальчиков.
Я сказал ему, чего хочу. Он не стал заморачиваться.
— Будь здесь через два часа.
— Кроме шуток?
— Через два часа. Не позже.
И я не опоздал.
В первый год я убирал студию, раскрашивал задники и выходил в местные магазинчики и на улицу, чтобы выклянчить, купить или взять напрокат необходимые атрибуты. На следующий год он позволил мне заниматься светом, устанавливать софиты, дымовые таблетки и сухой лед и готовить чай. Правда, чай я приготовил лишь однажды: у меня это получилось ужасно. Но я чертовски много узнал о фотографии.
И внезапно, в 1981 году, когда мир стал по-новому романтичен, а мне было тридцать пять, и я каждую минуту это ощущал, Блик велел мне присмотреть за студией, пока он отлучится на месяц в Марокко, на заслуженный разврат.
В том месяце она вновь появилась в «Пентхаусе». Более сдержанная и строгая, чем прежде, она поджидала меня между рекламой стерео и виски. Ее назвали Дон, но это была все та же моя Шарлотта, с сосками-бусинками на загорелой груди, темной спутанной соломкой между бесконечно длинных ног, и снимок был сделан где-то на пляже. Ей всего девятнадцать, гласила подпись. Шарлотта. Дон.
Гарри Блик погиб, возвращаясь из Марокко: на него упал автобус.
Кроме шуток, он возвращался из Кале на пароме, и полез за сигарами, которые лежали в бардачке его «мерса». Погода была отвратительная, и туристический автобус (принадлежавший, как писали в газетах и как рассказал его заплаканный приятель по шопинг-туру в Уигане) не был должным образом закреплен. Гарри раздавило прямо на его серебристом «Мерседесе».
Он всегда следил за тем, чтобы машина была идеально чистой.
Когда прочли завещание, оказалось, что старый ублюдок оставил мне студию. В ту ночь я уснул в слезах, неделю беспробудно пил, но в конце концов открылся.
С тех пор многое изменилось. Я женился. Наш брак продлился три недели, а потом мы расстались. Мне кажется, я не создан для семьи. Однажды ночью, в поезде, меня избил пьяный из Глазго, в то время как другие пассажиры делали вид, что ничего не происходит. Я купил пару водяных черепах и аквариум и поселил их в студии, назвав Родни и Кевином. Я стал неплохим фотографом. Календари, реклама, мода и гламур, маленькие дети и крупные звезды: это все была моя работа.
И однажды весенним днем 1985 года я встретил Шарлотту.
Я был один в студии в то утро, небритый и босой. У меня был свободный день, и я собирался провести его за уборкой и чтением газет. Я оставил дверь открытой, чтобы свежий воздух вытеснил запах сигаретного дыма и разлитого накануне во время съемки вина, и женский голос вдруг спросил:
— Фотостудия Блика?
— Верно, — сказал я, не оборачиваясь, — но Блик мертв. Теперь я за него.
— Я хочу попозировать, — сказала она.
Я обернулся. Она была футов пяти ростом, волосы медового цвета, оливковые глаза, и улыбка — как глоток воды в пустыне.
— Шарлотта?!
Она склонила набок голову.
— Можно и так. Хотите меня поснимать?
Я молча кивнул. Включил зонтики, поставил ее у голой кирпичной стены и сделал парочку тестовых снимков «Полароидом». Ни особого макияжа, ни реквизита, только освещение, Хассельблад и самая прекрасная девушка на свете.
Вскоре она начала снимать с себя одежду. Я ее об этом не просил. Я вообще не помню, чтобы хоть что-нибудь говорил. Она разделась, а я продолжал ее фотографировать.
