Виталий Безруков - Есенин
Ропот в зале не умолкал. Есенин скорее своим нутром, чем сознанием понял, почувствовал, что необходимо подтвердить все, что он тут наговорил, пытаясь разрушить привычные взгляды на Пушкина и его незыблемый авторитет. Сразу, без всякого предисловия, он взорвался монологом Хлопуши:
Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
Я три дня и три ночи искал ваш умёт,
Тучи с севера сыпались каменной грудой.
Слава ему! Пусть он даже не Петр!
Чернь его любит за буйство и удаль.
Казалось, вулкан человеческой страсти взорвался на глазах у присутствующих и лава боли, страданий и ненависти полилась в зал.
Я три дня и три ночи блуждал по тропам,
В солонце рыл глазами удачу,
Ветер волосы мои, как солому, трепал
И цепами дождя обмолачивал.
Но озлобленное сердце никогда не заблудится,
Эту голову с шеи сшибить нелегко.
Оренбургская заря красношерстной верблюдицей
Рассветное роняла мне в рот молоко.
И наконец с бесконечным отчаянием и безысходностью прокричал Есенин последние строчки, протягивая руки к замершим от изумления людям:
И холодное корявое вымя сквозь тьму
Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
Зал онемел! Мгновенная тишина, в которой еще, казалось, звучало эхо раскатистого есенинского голоса… и словно обвал из криков, свиста, возгласов, визга поклонниц заполнил зал:
— Браво! Браво! Еще! Стихов! Не надо лекций! Стихов! Есе-нин! Е-се-нин! «Москву кабацкую», «Хулигана»!
Есенин поднял руку и все сразу затихли. В наступившей тишине он засунул пальцы в рот и оглушительно, по-разбойничьи, свистнул. В ответ тоже засвистели и закричали от восторга.
Есенин снова поднял руку, крикнул: «Исповедь хулигана!» и сразу же, не дожидаясь ответной реакции, начал:
Не каждый умеет петь,
Не каждому дано яблоком
Падать к чужим ногам.
Сие есть самая великая исповедь,
Которой исповедуется хулиган!
Есенин уже совершенно трезв, он читает с необыкновенным вдохновением, размеренно и с чувством.
Но после строчек: «Мне сегодня хочется очень из окошка луну обоссать!» в зале начинается ропот возмущения.
— Граждане, чего мы сидим и слушаем пьяного хулигана?! Уйдемте все! — негодуют одни.
— Чего орешь? Надо тебе, так уходи и не мешай! — кричат в ответ другие. И уже весь зал:
— Читай, Есенин! Читай все как есть!
Когда Есенин прочел заключительные строки:
Я хочу быть желтым парусом
В ту страну, куда мы плывем, —
зал уже не просил, а требовал в едином порыве: «Даешь «Москву кабацкую»! Браво!» И Есенин читал, читал и читал.
Все как-то побледневшие зрители повскакали со своих мест и бросились к эстраде, обступив ее со всех сторон. Все оскорбленные и завороженные им забрались на сцену, на которой покачивался в такт своих стихов поэт-чародей. Широко раскрытыми неподвижными глазами слушатели глядели на него и ловили каждый его жест, каждое слово. Они не отпускали его с эстрады, пока поэт не изнемог. Когда же он не в силах был уже произнести ни слова, только провел себе ладонью по горлу, толпа стащила его со сцены, подхватила на руки и с шумными возгласами понесла из зала по лестнице вниз, на улицу.
Есенин не в силах был сопротивляться, только умолял испуганно:
— Погодите! Ребята! Вы что?! Пустите, ради бога! Эрлих, помоги, твою мать! С ума сошли, что ли?
Есенина, что называется, «разрывали на части». Какая-то девица стащила его носовой платок и в экстазе прижала к губам. Две поклонницы тянули в разные стороны его белый шарф.
Кто-то сорвал с него галстук-бабочку, и все это под общий визг восторга. Когда Эрлих подогнал пролетку, Есенин уже кое-как вырвался от вцепившихся в него поклонниц. Он вскочил на нее и, оторвав последнюю пуговицу от пиджака, бросил в толпу.
— Нате! Больше нету. Только на ширинке остались, но их уж в следующий раз! Адью! — и помахал всем на прощанье рукой.
— Куды вас? — весело спросил извозчик, наблюдавший всю эту картину.
— Давай в хороший кабак, отец! Обмоем «Москву кабацкую», Вольф, — скомандовал Есенин.
— Это мы мигом, — хлестнул лошадь извозчик.
— Вот это успех, Сергей! Потрясающе! Я такого еще не видел, — восторженно сказал Эрлих, когда пролетка тронулась и толпа почитателей осталась позади.
— Да, чуть не разорвали! Глянь, шею оцарапали! — испуганно ощупывал себя Есенин.
— Хорошо, девицы кудри твои не растащили на память, — засмеялся Эрлих.
— Кудри хрен с ними, еще вырастут! Слава богу, яйца не оторвали! — ответил, устало улыбаясь, Есенин.
Глава 11
АЛЕКСАНДР БЛОК
— Блока я знал уже давно, но только по книгам, — вдохновенно рассказывал Есенин Галине Бениславской, когда они белой весенней ночью брели по набережной Невы. — Был он для меня словно икона, и еще в Москве я решил: доберусь до Петрограда, обязательно его увижу. Дал себе зарок: идти к нему прямо домой. Ну, сошел я на Николаевском вокзале с сундучком за спиной, стою на площади и не знаю, куда идти дальше. Тебе интересно, Галя? Не заболтал тебя?
— Мне все интересно! Все, что с тобой связано, Сережа, — ответила она, влюбленно глядя на Есенина. — И потом, ты красочно рассказываешь. Я так живо все представляю! А эта чудесная белая ночь!.. Я раньше никогда ее не видела!
— Ну хорошо. Устанешь слушать — скажи! Так вот, пру я по Невскому. Народ толкается, шумит… Кого ни спрошу: «Где тут живет Александр Блок?» — никто не знает. Догадался зайти в книжную лавку. И что ты думаешь, раздобылся там адресом. Блок у них часто книги отбирал, и ему их на дом присылали. Тронулся в путь, а идти далеко. С утра ничего не ел, ноша все плечи оттянула. Ну, иду и иду. Блока повидать — первое дело… Наконец дошел до дома, где живет Блок… Вошел в парадную, поднялся по лестнице. Вот и дверь его квартиры… Представляешь, Галя, стою и руку к звонку не могу поднять. А вдруг сам Александр Александрович дверь откроет!
— Я бы тоже не решилась, — прошептала Галя.
— Вот, вот… так что сошел вниз и пошел со двора, по черному ходу. Поднялся я, а у них дверь открыта. Встречает меня кухарка: «Тебе чего, паренек?» — «Мне бы… Александра Александровича повидать». Кухарка пристально поглядела на меня и, вытерев руки о передник, сказала: «Ладно, пойду скажу, только ты, милый, выйди на лестницу и там постой. У меня тут, сам видишь, кастрюли, посуда, а ты человек неизвестный. Кто тебя знает!» Она ушла и дверь на крючок закрыла. Наконец дверь открылась опять: «Проходи, только ноги вытри». Я вошел на кухню, поставил сундучок, шапку снял. И вдруг из комнаты вышел сам Александр Александрович…
