Геннадий Прашкевич - Русская мечта
Он отчетливо прозревал будущее. После второй бутылки оно ни в каком варианте уже не казалось ему пугающим. И было, было, было еще одно интересное дельце…
Коньяк растворялся в крови. Пароходы плывут. Солнце светит. Гражданка Ермолова на железной печке, вынесенной во двор, варит варенье. Господин Кузнецов прогуливает по скверу сына Бориску, относящегося больше к миру растений. И все же мир уже не совсем такой, каким был до моего появления в Энске. Это всегда как на лекции, ухмыльнулся он. Читаешь про свое, чувствуешь: доходит до людей, замер зал. А когда кончил, непременно донесется: «Эй, на трибуне! Стаканчик освободился?»
Но мир изменился.
Немного, но изменился.
Предательство – всегда лишь вопрос времени.
Толкнешь костяшку домино, валятся все. Надо только понять, какую правильно толкать первой.
5
Еще поддав, Золотаревский устроился на палубе.
Злой моторист высунулся из люка, кивнул в сторону мордастого лоцмана: «Без него запурхаемся. Хорошо, что взяли. Это Ванька Васенев, из местных. Рядовой бурлак. Нам до Рядновки по протокам да по болотным речкам».
Золотаревский отмахнулся.
– После армии прокладывал дорогу в степи, – долдонил Семину. – В шесть утра выбрасывали меня на точку с бутылкой воды и банкой тушенки. Советовали: не снимай шляпу, днем здесь жарко. Вот где нарушались права человека! Как юрист говорю. Прямо из степи двинул в Свердловск на юридический. А там такие студентки! Ой, неопытные, хорошенькие. Затуманенным взором глянешь на одну, на другую. А они беременеют. Такой парадокс: как глянул, так забеременела. С одной до сих пор живу. У нас, у русских, менталитет особый.
– Ты же еврей, Элим.
– Ну и что? Я еврей русский.
А мы танцуем на палубе тонущего корабля
и напеваем – тра-ля-ля-ля…
Семин снимал головную боль коньяком, в пол-уха слушал загулявшего юриста и неотрывно смотрел на тайгу. На то, как мрачно седые ели вплотную подступали к узкой протоке, страшной от черной глубины, в которой угадывалось что-то безжизненное (может, затонувший лес). Катер едва двигался по черной воде, полной кувшинок, а кое-где ряски. Моторист сплевывал за борт. Ванька Васенев матерился. Раза три царапнули дном о болотную корягу. Темнело болото, набегала сизая тайга, сжимала и без того узкое русло, становилось сумеречно, не по себе: вот мы пьем коньяк, а рядновской Джиоконды, говорят, уже и в живых нет…
Запомнилась Семину Катерина.
Один раз встретились, а запомнилась.
И Павлика Мельникова, говорят, больше нет. Не появись придурок на свет, может, и лучше было бы. По крайней мере, не утопил бы Джиоконду в болоте.
6
В Рядновку пришли вечером.
Бревенчатые избы тонули в болотных сумерках.
Где-то далеко, будто бы не в самой деревне, трещал движок генератора, свет на деревянном столбе неравномерно вспыхивал, выхватывая из мглы серые, как тоска, сырые доски причала.
– Где тут у вас Духнова найти?
– Порченого, что ли? – спросила баба, уныло стоявшая на берегу.
– Ну, я не знаю, какой он у вас. – Заинтересовался: – Почему порченый?
– А с Гришей Зазебаевым квасит, – равнодушно ответила баба. – Тот, кто квасит с Гришей, всегда порченый.
– И где они квасят?
– Известно, в котельной.
Недовольный юрист загрузил сумку.
Коньяк, мясо, сыр, хлеб, сервелат, буженина, маслины, сизый виноград.
– Это бомжу-то? – ворчал. – Не жирно будет – французский сыр с червями? Он репой привык закусывать.
Репой… Возможно…
Семин невольно развеселился.
Плевать, подумал, на болота. Уеду, забуду серый кочкарник – всегда сырой, всегда неприветливый. Забуду низкие берега, вровень с водой, мохнатые ели. Только Шурку заберу с собой, решил. Выжил все-таки Шурка Сакс, бандос, выкарабкался из могилы! Я перед ним в долгу. Он когда-то помог, пристроил меня к делу. Я в долгу перед ним. Увезу дурака в Лозанну. Пусть сидит на лавочке шератоновского отеля. «Я, блин, гоблин, а ты, блин, кто, блин?» Хорошо, что прихватили с собой шампанское. Шурка любил шампусик. Когда-то без Шурки я тонул. Он вытащил меня. К черту Рядновку с болотами и водяными! Подлечу Шурку, вправлю ему мозги, посажу управляющим в отеле…
7
В луже у входа в котельную уныло отражался фонарь.
Гора черного каменного угля скучно осыпалась под ногами, уголь скрипел, тянуло влажным дымом. Грубая шлакоблочная пристройка тесно прижалась к длинному серому сооружению, похожему на свинарник. А может, это и был свинарник. Зажав нос, Золотаревский сплюнул:
– Что за дерьмо?
– Ну, вот, – ухмыльнулся Семин. – А говоришь, русский.
В котельной под грязным деревянным потолком беспощадно лучилась голая прожекторная лампа. «Вот, казалось, осветятся даже те углы рассудка, где сейчас светло, как днем». Все высвечено беспощадно: открытая ржавая топка, в которой бился неяркий огонь, черные, тронутые ржавчиной трубы, струйки бледного, почти невидного пара, растворяющиеся в воздухе. Грязную деревянную столешницу в котельную притащили явно со свалки. Она лежала на фанерном ящике – сиротливое, но вполне надежное сооружение, стыдливо прикрытое мятой газеткой, на которой валялось три огурчика и мокрая ветка укропа.
В полулитровой банке поблескивала мутное, страшное на вид пойло.
Ну, стоял еще надкушенный граненный стакан, жестяное ведро. Наверное, с питьевой водой, потому что только что хватанувший мутного пойла мужичонка с распухшей мордой сразу полез в ведро стаканом, омывая в воде грязную руку, а другой так же судорожно и слепо нашаривал на столешнице мокрый огурчик. При таком-то ослепительном свете! «Слепой, что ли?» – Золотаревский жалостливо подтолкнул огурчик.
– Вроде того.
Голый затылок второго кочегара обвис вялыми складками. Подрезанные пегие волосы. Зализанная кепчонка блином. На плечах телогрейка, куда в Рядновке без телогрейки? Брезентовые штаны, керзуха. Все тип-топ.
– Как выпьешь, так слепнешь, – смиренно, без осуждения объяснил кочегар в кепчонке. И медлительно кивнул в сторону мутной полулитровой банки: – Вот принес Гриша банку, а что в ней – сам не знает. Примешь пятьдесят граммов, вроде хорошо, вот только свет начинает меркнуть. Ну, шаришь рукой, пока развиднеется.
Приветливо обернулся:
– Поднесешь закусочку другу.
Семин испугался. Точно – Шурка Сакс!
Только исполнилось ему не менее девяноста.
Ну, ладно, пусть восемьдесят. Пусть даже семьдесят пять.
Но глаза – цветом в мутный напиток, который они потребляли. Щеки дряблые, зубов мало. Весь выглядел дрябло, как старая репа. Гроза красивых баб и торговцев, лихой рэкетир, всю жизнь мечтавший о саксофоне и собственной кафушке, а получивший только эту затерянную на краю томских болот котельную. Там, где Шурка Сакс проходил раньше, лавочники теряли сознание, дымились за спиной сожженные коммерческие ларьки. Орал, выворачивая руль крутого джипа: «Стрёмно не показываться на глаза! Шарахнем, Андрюха, шампусика?» И любовно озирал нескончаемую толпу озабоченных пиплов, безостановочно, как бы даже бессмысленно кружащихся в душном пространстве рынка, строго размеренном торговыми рядами.
Семин даже рукой помахал перед его глазами.
– Да вижу я, вижу, – вяло улыбнулся Духнов.
– Узнал?
– А чего не узнать? Андрюха?
– Давно квасите? – Семин брезгливо поднял банку.
– А чего? Дело неспешное. Ввалишь граммов пятьдесят и ждешь, когда перед глазами развиднеется.
– Хочешь шампусика?
– А чего ж… И шампусика можно… – равнодушно согласился Шурка. И так же равнодушно предложил: – Садитесь, чего стоять? Закуси хватит.
Говорил он скучно и серо.
Видно, что узнал Семина, но интереса не выказал.
Глубокий вялый старик, видевший оболочку многих вещей, но никогда не заглядывавший в их глубину. Видимо, пулю из его сердца вырезали вместе с молодостью.
– Лей! Чего болтать?
Семин заботливо ополоснул грязный стакан коньяком «Хеннеси» и наполнил его до половины. «Да выброси эту херню!» – злобно заорал он на Гришу Зазебаева, Шуркиного собутыльника, и сам запузырил банку с мутным пойлом в открытую топку.
Зазвенело стекло, весело подпрыгнуло пламя.
– Ты это чего? – поразился Зазебаев. – Банка – двадцать копеек!
– Я тебе рубль оставлю, угомонись, – Семин протянул коньяк Шурке: – Давай клюнь. Весь до дна. А потом поедем.
– Куда?
Шурка неаккуратно опрокинул стаканчик.
Подбородок у него оказался какой-то кривой. Но Семин уже не жалел Шурку. Чего жалеть? У Шурки жизнь налаживается. Жалеть нынче надо Кузнецова, это он ухнул с головой в омут. Прикинул: вставить Саксу зубы, побрить, подстричь, подкормить, вытряхнуть, снова станет Шуркой. Сказал:
– Сейчас и поедем.
– Куда? В Энск?
– Есть места получше.
– Это где примерно?
– Слышал про Лозанну?
– Деревня?
– Скорей, городок. Это в Швейцарии. Булыжные мостовые. Чуть больше Томска, не знаю, не сравнивал. Деревня, но с небоскребами.
