Джоанна Троллоп - Второй медовый месяц
Она медленно добрела до площадки верхнего этажа. Дверь комнаты Мэтью была закрыта. Роза толкнула ее и заглянула внутрь. Комната выглядела как всегда — обезличенно и неопределенно. Костюмы Мэтью, висящие на перекладине, закрепленной на стенке шкафа, казались маскарадными. На спинку стула было небрежно брошено полотенце, у кровати валялся американский триллер. Роза закрыла дверь. Бедный Мэтью, бедняга Мэтт. Она прижалась лбом к двери. Комната пропахла стоицизмом того, кто переживает нечто мучительнее и неизбежное. Она походила скорее на келью, чем на комнату.
Дверь Ласло была наполовину приоткрыта. Роза шагнула через порог, прошлась по комнате, заметила новый коврик на полу, афишу «Привидений» на стене, «Конец игры» Сэмюэла Беккета на комоде, где она расставляла свою коллекцию фарфоровых башмачков. Ласло оказался аккуратным жильцом — по крайней мере с точки зрения Розы. Его спортивный костюм был свернут, обувь стояла ровным рядом, коврик у кровати лежал прямо. Роза подошла к афише, пришпиленной к стене, и присмотрелась. Странно видеть мать сфотографированной с тем, кто не считает ее матерью, не знает ее лично. Снимок Эди в роли фру Альвинг вызвал у Розы прилив собственнических чувств, желание во всеуслышание объявить всем, кто считал Эди просто талантливой актрисой: «Извините, но это моя мама!» К таким чувствам Роза не привыкла, не ожидала их и поразилась, а затем и восхитилась — как в ту минуту, когда на сцене появился Ласло, когда ему и Эди удалось убедить ее в действительности событий, которые не имели никакого отношения к ним обоим в реальной жизни. И теперь, глядя на два профиля на афише, висящей над постелью Ласло, зная, что достаточно привстать и податься вперед, и она коснется лицом их лиц, Роза поняла: ее сжигает стремление стать причастной ко всему, что объединяет этих двоих.
Повернувшись, она перевела взгляд на кровать, наклонилась и провела по ней ладонью. Его кровать. Ее кровать. Роза сбросила обувь, присела на край кровати. Она мягко спружинила, как бывало всегда; этого и ждала Роза. Она забралась на кровать с ногами и осторожно положила голову на подушку.
— В гостях у медведя, — произнесла Роза вслух и рассмеялась в пустой комнате.
Наоми сказала, что не хочет карри. Потом выяснилось, что и пицца ей не по вкусу, и макароны. И китайская кухня тоже. К тому времени как они вышли к зданию муниципалитета Уолтемстоу, Наоми отвернулась и замерла, глядя на фонтан, словно в экран телевизора.
— Ну а что тогда? — спросил Бен, сунув руки поглубже в карманы.
Наоми оторвала взгляд от фонтана и засмотрелась на дверь зала собраний.
— Я не голодна.
Бен вздохнул. Высеченная над дверью зала собраний надпись гласила: «Единство — жизнь, его отсутствие — смерть».
— Хочешь сказать, ты на меня злишься? — спросил он.
Наоми не шелохнулась.
— Само собой. Незачем было доводить мою маму.
Выждав минуту, Бен объяснил:
— Я ее не доводил. Я вообще ей ни слова не сказал. Это ты ее расстроила.
— Что же я, по-твоему, должна была молчать? — спросила Наоми.
Бен не ответил.
— Я должна была сказать ей, что ты предлагаешь нам вместе куда-нибудь переселиться. Разве не так?
— Но ты же еще не согласилась…
— Вот я и сказала ей, что я пока думаю. Пришлось. — Она метнула в Бена испепеляющий взгляд. — Я все ей объяснила.
Бен тяжко вздохнул:
— Все равно ты когда-нибудь уедешь от нее.
— С чего вдруг?
— Никто не живет с родителями всю жизнь. Так нельзя. Не принято у нормальных людей.
— Ты хочешь сказать, мы с мамой ненормальные? — повысила голос Наоми.
— Нет, конечно, но ты же когда-нибудь выйдешь замуж…
— Не за тебя.
— И захочешь иметь свое жилье. Все хотят, и я тоже. Вот я и предложил пожить вдвоем.
Наоми поднесла к лицу одну голую руку и тщательно осмотрела безукоризненную кожу.
— Я не брошу ее.
— Что, никогда?
— С тех пор как ушел отец, мы остались вдвоем — она и я. Мы прекрасно ладим.
— Знаю.
— И с тобой мы сумели ужиться. Вспомни, как много она для тебя сделала. Она приняла тебя как родного.
Бен смущенно отвел глаза.
— Помню.
— У нас не такая семья, как у тебя…
— У нас нет ни денег, ни шикарного дома…
— Да.
— Кроме меня, у мамы больше ничего нет, Бен.
Он сдвинул на затылок шапчонку и почесал голову.
— Так ты не хочешь жить со мной? — спросил он.
Она приподняла плечо.
— Не знаю.
— А я думал, я тебе нравлюсь, — многозначительно напомнил он.
— Нравишься.
— Так в чем проблема?
Наоми снова осмотрела собственную руку и впервые за все время разговора повернулась к Бену.
— Не со всеми, кто нравится, можно жить. Я никогда не жила ни с кем, кроме мамы. Откуда мне знать, как это — жить с тобой?
Бен открыл рот, чтобы ляпнуть: «Да забей! Попробуй, вдруг понравится», — но вовремя передумал.
Вместо этого он сказал:
— Ладно тебе, Наоми, ты же меня знаешь.
— Я знаю, какой ты у меня дома. Но не знаю, каким ты станешь, когда мы останемся вдвоем, без мамы.
Он раздраженно засмеялся:
— И не узнаешь, пока не попробуешь.
— Я же не сказала, что не стану пробовать.
— Но и не сказала, что согласна.
Наоми оглядела свою белую мини-юбку и острые носки белых туфель.
— Почему нельзя просто жить так, как раньше?
— Потому…
— Ну?
— Потому что мне там… тесно.
— Тесно?
Бен стащил шапчонку, скатал ее в трубку и хлопнул ею себя по груди.
— Мне надо пожить без родителей. Без своих и чужих. Наоми вздернула подбородок.
— Мама — моя лучшая подруга.
— Так это тебе она мама.
Лицо Наоми вдруг стало несчастным.
— Не представляю, как я буду без нее…
— А без меня — представляешь? — с расстановкой спросил Бен.
Она уставилась на него:
— Ты о чем?
— Я вот о чем: если ты не хочешь бросать мать, а я больше не могу жить с ней, кого из нас ты выберешь — меня или ее?
— Ну ты и сволочь, — сказала Наоми.
— Нет, я…
— Сволочь и эгоист. Такой же, как все мужчины…
Он шагнул вперед и обнял ее.
Она согнула руки, уперлась ладонями ему в грудь и попыталась оттолкнуть его.
— Пусти меня!
— Я не хотел, — сказал Бен.
— Отпусти!
— Я правда не хотел. Надо было промолчать. И не просить тебя выбирать…
Она перестала вырываться.
— Прости, — сказал Бен.
Наоми склонила светловолосую голову к нему на грудь.
— Прости, — повторил он. — Я же люблю тебя. Потому и хочу, чтобы мы остались вдвоем.
Наоми слабо всхлипывала, уткнувшись в его футболку.
— Это вовсе не значит, что мне не нравится твоя мама…
— Ага.
Бен повернул голову так, чтобы видеть ее профиль.
— Наверное, я просто ревную.
— Ага.
— Извини, что завел этот разговор.
Наоми вскинула голову. Бен уставился на ее губы.
Она прошептала:
— Я не представляю, что мне делать с мамой…
Он обнял ее крепче.
— Пока ничего.
— Она взбесится…
Бен поднял голову и осмотрелся. По Форест-роул, к повороту на Шернхолл-стрит, медленно пробирался фургон с бургерами.
— Есть хочешь? — спросил он, глядя вслед фургону.
Наоми вздохнула:
— Ужасно.
— Тогда по бургеру?
Она заерзала в его объятиях, принялась поправлять одежду. Он смотрел, как она смахивает воображаемые пылинки с его обтягивающей футболки.
— Нет, я бы лучше съела карри.
Аудитория попалась неподатливая. Едва выйдя на сцену, Эди поняла, что сегодня зрители не станут помогать ей — наоборот, будут держаться отчужденно, их придется обхаживать и упрашивать. К концу первого действия она пришла к выводу, что аудитория не просто неподатливая — отвратная: зрители смеялись совсем не там, где следовало, шаркали ногами, шептались, кашляли. Эди так и подмывало подойти к самой рампе и предложить всем недовольным лучше сходить на какой-нибудь незамысловатый мюзикл.
— Хорошо еще, — сказала она Ласло по пути домой, — зрители не понимают, насколько велика их власть. Сегодня я играла паршиво потому, что и зрители были дрянными.
Ласло не стал спорить. В ночном автобусе он обмяк на сиденье, глядя в крашеный металлический потолок.
— Устал?
Он кивнул.
— Вот видишь, что значит неподатливый зал. Из сил выбиваешься, жилы рвешь, и все напрасно.
Когда они добрались до дома, Ласло не ушел к себе сразу, а проследовал за ней в кухню и прислонился к шкафу.
На столе лежала записка от Рассела: «Выпил и лег».
С раздраженным возгласом Эди бросила записку в мусорное ведро и направилась к раковине наполнить чайник.
— Чаю?
— Вообще-то я бы чего-нибудь съел, — признался Ласло.
Выдержав паузу, Эди напомнила.
