Джоанна Троллоп - Второй медовый месяц
— Да нет, вообще-то мне нравится, — сказал Макс, развалившись на груде ее белых подушек в наволочках ришелье. — Просто уюта не хватает. Я чувствую себя постояльцем.
Вивьен хихикнула. Она сидела за туалетным столиком, который смогла приобрести только после расставания с Максом, и наблюдала в зеркало, как он смотрит на нее, словно в кино.
— Ты и есть постоялец.
Макс сразу сник.
— Да? — уныло спросил он.
Вивьен задумалась. Она уже уговорила его перестать носить на шее толстую золотую цепь — на том основании, что она ничего подобного ему не дарила — и теперь считала, что на сегодня претензий и проявлений власти вполне достаточно.
Она улыбнулась Максу в зеркало.
— Да я просто шучу.
— Киска, комната отпадная, — оживился Макс. — Точно тебе говорю. Ты отлично ее обставила. Просто здесь я не в своей тарелке. — Он усмехнулся. — Грубоват, пожалуй.
Она медленно повернулась на табурете и положила нога на ногу.
— Менять кровать я не стану…
Он подмигнул.
— А я и не прошу.
Она кивнула в сторону окна:
— Разве что шторы…
Макс оглядел их — белые, из плотного муслина, подхваченные белыми шнурами. Эти шторы напомнили ему день конфирмации его сестры, когда он исхитрился — нет, добился разрешения — сунуть руку под юбку белого нарядного платья ее подружки Шейлы.
— Да, хорошо бы, киска, — кивнул он.
Вивьен поднялась. В черных атласных туфельках без задников, которые купил ей Макс, она по-прежнему чувствовала себя неуверенно и следила за каждым шагом.
— И какими же, по-твоему, должны быть шторы?
Макс снова посмотрел на белый муслин, подумал и выдал:
— Бархатные смотрелись бы неплохо.
— Бархатные!
— Да. А что такого?
— Ты безнадежно застрял в семидесятых, — заявила Вивьен.
— В то время я был молод.
— Помню.
— И в каком-то смысле, — продолжал Макс, переводя взгляд со штор на ноги Вивьен, — до сих пор не повзрослел. — Он усмехнулся и сел повыше. — К счастью для тебя.
И вот теперь, рассматривая квадратики льняной ткани, разложенные на кровати, Вивьен пыталась пробудить в себе теплое чувство уступчивости, из-за которого задумалась о переделке спальни. Макс не называл ее «нашей спальней», но поскольку в шкафах висела и лежала его одежда, а на полочке в ванной стоял лосьон после бритья, Вивьен понимала, что утратила право на единоличное владение. Временами, и довольно часто, это совместное владение воодушевляло ее, наполняло ликованием, которое длилось целыми днями, заставляя с жалостью посматривать на женщин, приходящих в книжный магазин за романами, чтобы скрасить одинокие вечера. Как хорошо, что она уже не в том положении, что ей незачем покупать только одно филе семги, полбутылки вина и маленькие, всего на четыре рулона, упаковки туалетной бумаги. Но в этом положении имелись свои минусы, несущественные, но бесспорные ограничения — к примеру, она лишилась права вешать на окна легкие занавески вместо простых темных, рядом с которыми, как объяснил ей Макс, пока они довольно рискованным образом принимали душ вдвоем, мужчина чувствует себя мужчиной, а не сказочной феей.
Вивьен отвернулась от образчиков ткани и прошла в комнату для гостей. Даже когда здесь жила Роза, комната оставалась владением Вивьен: несмотря на обилие вещей и беспорядок, Розе удавалось создавать впечатление, что здесь она долго не задержится, потому и в комнате ничего менять не станет. А Макс поспешил колонизировать спальню. Он съехал с большой квартиры в Барнсе — «я хочу только одного — быть с тобой, Виви», — и хотя всю мебель и прочее крупное имущество отправил на склад, тем не менее ухитрился завалить коттедж в Ричмонде невероятным количеством барахла. Почти вся комната для гостей была заставлена штабелями коробок и сумок, завалена одеждой на плечиках, горами ботинок и спортивного инвентаря. Некоторые из этих вещей были знакомы Вивьен, но большинство она видела впервые. Она принюхалась. Теперь в комнате пахло Максом, его лосьоном после бритья. На полу у самой двери валялись новая теннисная ракетка в глянцевом черном чехле и пара бежевых замшевых мокасин для вождения, с задниками в пупырышках. Ни то ни другое Вивьен раньше никогда не видела. По ее телу прошла дрожь предвкушения. Макс вернулся, это несомненно, и во многом он остался прежним. Но появились в нем и перемены, и почти новые черты. Вивьен присмотрелась к мокасинам. Кажется, итальянские. С радостно дрогнувшим сердцем ей подумалось, что у нее в доме как будто поселился не муж, а любовник.
Роза не сразу сообразила, что в доме, где живут пять человек, редко выпадает случай побыть одной. Представляя себе, как унизительно будет вернуться домой в постыдные двадцать шесть лет, со всем своим имуществом, втиснутым в мрачные черные мусорные мешки, она утешалась только одной мыслью: по крайней мере компания ей обеспечена. Больше не придется, как в ричмондском коттедже, валяться вечерами на диване, жевать что попало от скуки, смотреть на телевизору передачи, от которых уже на следующий день не остается ровным счетом никаких воспоминаний.
Но через шесть дней после возвращения ей пришлось проводить вечер вторника с Арси, сидящим возле вазы с фруктами, и уже хорошо знакомой жалостью к себе. Эди и Ласло были в театре, Рассел отправился на какой-то прием, Мэтью ужинал с кем-то из коллег. Розу тревожило не то, что все разбежались кто куда, а то, что никто и не заметил, что она остается одна. Разумеется, не следовало рассчитывать, что взрослые работающие люди поведут себя, как детишки школьного возраста, но Роза поняла, что в последнее время не способна рассуждать логически. Многое, да что там — все изменилось бы, догадайся Эди оставить ей хоть самую короткую записку, нацарапать два слова, сообщить, что в холодильнике ей оставлен ужин, предложить что-нибудь почитать или посмотреть. Роза не могла не замечать, что за завтраком Эди хлопочет главным образом вокруг парней. Неужели надо родиться мальчишкой, чтобы заслужить материнское внимание? Зачем лишний раз унижать девушку, которая и без того никак не может прижиться в большом мире? Роза сердито потянулась к вазе за яблоком, и Арси проводил ее руку недовольным взглядом.
Если что и сбивает ее с толку, решила она, так это вид кухни, которая ничуть не изменилась. Роза помнила, как стены были выкрашены в голубой цвет, как Эди злилась, наскоро подшивая полосатые занавески на машинке на кухонном столе и так торопилась повесить их, что низ так и остался неподрубленным. Кухонный шкаф стоял все на том же месте, словно врос в стену, стол и стулья Роза знала с тех пор, как помнила себя, неизменными остались желтая керамическая сахарница, разномастные чашки, испанский кувшин с деревянными ложками, не в меру усердный тостер, маленький ноже красной ручкой, предназначенный для овощей, но режущий все подряд, — все это было до боли знакомым, привычным и в то же время удивительно чужим, потому что жизнь в этом доме изменилась раз и навсегда. Роза покинула его пять лет назад, и за эти пять лет кухонный стол перестал быть семейным алтарем и превратился в обычный предмет мебели. Эта комната, этот дом, эта улица уже не были ее домом, они стали местом, где она выросла, и от этого осознания по спине пробегал холодок.
Со своим яблоком Роза поплелась через коридор в гостиную. В отличие от Вивьен Эди была снисходительна к смятым диванным подушкам, кипам старых газет и журналов. Гостиная выглядела так, словно несколько обитателей дома провели в ней весь день, а потом просто ушли, оставив за собой беспорядок. Роза застыла в дверях, жуя яблоко и размышляя, заметит ли кто-нибудь перемену, если она поправит диванные подушки или соберет разбросанные газеты. Если заметит, то наверняка начнет подтрунивать над ней, и она в итоге разозлится. Если никто и ничего не заметит, придется признать, что все ее старания были напрасны, и тогда приступа досады не избежать. С другой стороны, какое отношение она теперь имеет к этой гостиной? Если теперь этот дом принадлежит только ее родителям, выполнение каких домашних обязанностей будет расцениваться как помощь, а не попытка влезть не в свое дело? Тому, кто давно стал взрослым и теперь платит за комнату в родительском доме, трудно воспринимать «помощь маме» как в свои двенадцать лет. Они с Эди всегда останутся матерью и дочерью, но времена зависимости и коробок со школьными завтраками ушли в прошлое. Роза метко зашвырнула яблочный огрызок в плетеную корзину для бумаг, стоящую у камина, и наконец отделилась от дверного косяка. Порядок в гостиной Эди — ее дело, и взрослая дочь тут ни при чем.
Повернувшись, Роза зашагала вверх по лестнице. Она думала, что, заняв комнату Бена, испытает хотя бы крохотное чувство триумфа: в конце концов, ей отвели спальню любимчика, расположенную прямо напротив родительской, самую большую из всех детских, гораздо больше ее спальни и комнаты Мэтью на втором этаже. Но ее постигло разочарование. Несмотря на размеры, вид из комнаты Бена оказался хуже, чем сверху, да и уединиться здесь было сложнее. За стеной, в ванной, то и дело с грохотом распахивалась дверь, булькала вода, дверь в комнату порой приоткрывалась сама собой, вызывая у Розы ощущение, что за ней постоянно шпионят. Кроме того, комната была отделана в мрачных тонах, а штора, если неосторожно отдернуть ее, мигом соскальзывала с карниза. Три месяца назад Роза была бы шокирована, если бы призналась самой себе, что ей по душе тщательно продуманный женственный уют теткиной спальни, но теперь с грустью вспоминала о ней. Спальня Бена, даже заваленная ее собственными яркими и стильными вещами, оставалась спальней Бена. Домом она так и не стала, Роза чувствовала себя здесь чужой.
