Джоанна Троллоп - Второй медовый месяц
Он сдержал свою клятву не звонить и не писать Рут. Стал ходить в новый, недорогой тренажерный зал возле родительского дома, открыл сберегательный счет в своем банке. Но если его и радовали эти признаки выздоровления, в глубине души он понимал, что все они выглядят жалкими, убогими, как заплатки пластыря на еще кровоточащей ране. Однако приходилось держаться, даже наращивать усилия, потому что обратного пути не было, хотя он не мог и даже не пытался представить себе женщину, с которой ему просто нравилось бы находиться рядом, как нравилось с Рут. Просыпаясь по ночам и с тоской ощущая, как на него вновь наваливается страдание, он скучал по присутствию Рут больше, чем по всему, что у них было. Несколько лет он поддерживал дружеские отношения, которые сумел построить впервые и которым не уставал изумляться. С Рут можно было обсуждать что угодно, делиться мыслями, которые раньше ему и в голову не пришло бы формулировать вслух и которые теперь копились в нем, распирали его изнутри, несмотря на все попытки исцелиться, вообразив, что могла бы посоветовать Рут, как могла бы откликнуться на его слова.
Он изредка поглядывал в сторону, на отца. Тот был полностью поглощен происходящим на сцене, поставил локти на подлокотники, положил подбородок на свободно сцепленные ладони. Видимо, и он на протяжении десятилетий делился с его матерью тем, что больше не говорил никому — да и не нуждался в других собеседниках, ведь у него была Эди. Мэтью посмотрел на сцену. Неужели все мужчины такие? Значит, все они, предоставленные себе, маются от тоски и одиночества?
Внезапно на Эди дали яркий свет. Она выбросила вперед руку, указывая на распахнутую дверь.
— Слышите? — воскликнула она вдруг изменившимся голосом. — Освальд идет по лестнице. Теперь займемся им одним!
А затем на сцену с мечтательным видом шагнул Ласло в длинном светлом пальто, со шляпой в одной руке и трубкой в другой, и все взгляды обратились на него.
* * *На узком балкончике глубиной всего в три ряда кресел, к которым веля невозможно крутые ступеньки, Кейт и Барни Фергюсон увидели, как в антракте вся семья Бойд встала с мест.
— Не могу шевельнуться, — призналась Кейт. — Я сюда едва добралась и теперь не встану, пока не кончится спектакль.
— Разве ты не хочешь выйти поздороваться с ними?
Кейт нерешительно взглянула на ступеньки.
— Лучше бы ты нашел Розу и попросил ее подняться ко мне.
Барни встал.
— Что это среди них за ферт?
— Розин дядя Макс, — объяснила Кейт. — Муж сестры Эди, Вивьен, — той, что в платье цвета фуксии. — И она добавила: — Мы с Розой всегда называли этот оттенок «менопаузным розовым».
Барни с улыбкой перевел на нее взгляд.
— Вредные девчонки, — мягко пожурил он.
— Да, это про нас.
Он посмотрел на крутую лестницу и пообещал:
— Сейчас одолею ее, найду Розу и приведу к тебе.
— Как думаешь, тебе не попадется по дороге мороженое?
Он снова улыбнулся.
— В этом театре — вряд ли.
— Да? — огорчилась Кейт. — Какая жалость.
Барни наклонился и поцеловал ее в лоб.
— Я стараюсь заранее выяснять, куда попаду. — И он начал подниматься по крутой лестнице в фойе, где в антрактах работал бар.
Рассел стоял у стойки перед целым рядом бокалов.
Барни коснулся его локтя:
— Добрый вечер, сэр.
Рассел обернулся. Он прямо-таки сиял.
— Вы, должно быть, последний молодой человек на этой планете, которому известно, что такое хорошие манеры. Она изумительна, правда?
— Великолепна, — согласился Барни.
— То есть я знал, конечно, — продолжал Рассел, перебирая купюры в бумажнике, — на что она способна, чувствовал в ней дар, но она умудрилась удивить даже меня. Я потрясен. И ею, и парнем.
— Неудивительно…
Рассел убрал бумажник и пожал руку Барни.
Почти заговорщицким тоном он заметил:
— Мэтт только что заходил в туалет и подслушал один разговор — насчет Гамлета и Гертруды, и, по его словам, эти роли обеспечены…
— Барни! — воскликнула подошедшая Роза.
Барни обернулся.
— Она удивительна! — воскликнул он.
Роза кивнула:
— Вот уж не ожидала…
— Невежественное дитя, — ласково упрекнул Рассел, повернулся к стойке и принялся собирать бокалы.
— А где Кейт? — спросила Роза.
— Ждет тебя наверху. На здешнем бельэтаже.
— Спасибо, что пришли, — сказал через плечо Рассел. — Все вы чудесные. И вечер чудесный. И все замечательно. Хотите вина?
Роза аккуратно забрала у отца один бокал и протянула его Барни.
— Пойду разыщу Кейт.
— Она обрадуется. Она застряла наверху.
Роза проскользнула мимо него и поспешила на балкон. Барни глотнул вина. По вкусу оно напоминало выпивку на студенческих вечеринках, вино из тех, что покупают в пластиковых бутылках, с завинчивающимися пробками и аляповатыми этикетками. Предложив Кейт бокал напитка категорией повыше, он сумел выделиться из толпы, заставить ее присмотреться и увидеть не только приятные манеры. И вот — пожалуйста: она его жена, у них ипотека, скоро будет ребенок, и родители давно изменили к нему отношение, не то что во времена школьных табелей с посредственными оценками. Барни украдкой улыбнулся своему бокалу. Только ощущение всей полноты счастья и поклонение очередному кумиру могло заставить его прийти на спектакль по пьесе Ибсена, а тем более увлечься им. Мать Розы… да, и вправду нечто.
Он поднял голову и окинул взглядом собравшихся. Брат Розы, Мэтью, — судя по покрою костюма, преуспевающий молодой профессионал, — беседовал с девушкой, которую отец Барни назвал бы «сексапилочкой». Барни пробрался к ним через толпу и открыто уставился на Наоми. Она казалась соблазнительным лакомством только что с витрины кондитерской.
Мэтью прервал разговор и представил его Наоми:
— Это Барни. Он женат на лучшей подруге моей сестры.
Наоми удостоила его таким взглядом, словно он был занимательной особью, но не более, чем прочие представители его вида.
— Очень приятно, — произнесла она.
— Аналогично…
— Наоми — подруга Бена, — пояснил Мэтью.
— Повезло Бену.
Наоми не улыбнулась. И уточнила:
— Если не ошибаюсь, твоя жена беременна?
— Как ты догадалась?
— Просто внимательно слушала, — ответила Наоми. — Я всегда так делаю, еще со школы.
— Значит, чаще, чем я…
Мэтью прокашлялся.
Барни перевел взгляд с Наоми на Мэтью и признался:
— Твоя мать играет потрясающе.
Мэтью кивнул.
Его глаза лихорадочно поблескивали. Присмотревшись, Барни заметил, что Мэтью выглядит осунувшимся и как-то враз постаревшим.
Улыбаясь, Барни продолжал:
— Честно говоря, я вряд ли пришел бы на премьеру, если бы не Кейт. Но теперь не жалею, что я здесь.
— Это блеск, — подхватила Наоми. — Просто блеск. Обязательно расскажу маме. Он умрет?
— Боже! — спохватился Барни. — Здесь что, к концу пьесы сцена будет завалена трупами, как у Шекспира?
— Не знаю, — ответил Мэтью. — Я никогда прежде не видел эту пьесу. И никогда… — Он осекся.
— Ты должен гордиться ею, — заверила Наоми. — Будь это моя мать, я бы лопнула от гордости.
Мэтью кивнул.
— А мне хотелось бы, чтобы ее увидели все…
— Все?
— Ну, все мои знакомые, — пояснил Мэтью, вращая остатки вина в бокале.
— А я бы взяла и притащила их сюда, — сказала Наоми. — Это я привела Бена.
Мэтью впился в нее взглядом:
— Правда?
— Ну конечно, — кивнула она. — Семья — это всегда семья, верно?
— Да, — согласился Мэтью.
Барни любовался плечами Наоми, на которых стразы лежали, словно ожерелья из звездочек. Затем он задумался о Кейт, сидящей наверху со сложенными на животе руками, потому что их больше некуда девать. Поразительно, какими разными могут быть женщины, насколько они способны измениться, как они умеют возбуждать… разные чувства. Он сглотнул.
Подняв руку, он коротко похлопал Мэтью по ближайшему плечу.
— Пойду я, пожалуй…
— Хорошо, — кивнул тот.
Барни повернулся к Наоми:
— Было очень приятно познакомиться.
Она кивнула:
— Всех благ твоей жене и малышу.
— Да, — поддержал Мэтью, — передавай привет Кейт. И спасибо, что пришли.
Барни поставил бокал на ближайший столик и направился к лестнице. Поодаль, глядя в сторону барной стойки, стояла смуглая девушка в черном, в шляпе и темных очках. Барни вспомнил: в отцовской коллекции виниловых пластинок шестидесятых годов, теперь уже антикварных, есть одна «сорокапятка», со снимком женщины на конверте — она страшно нравилась ему в четырнадцать лет, эта брюнетка-француженка во всем черном, с симметричной стрижкой и в черных очках. На конверте значилось ее имя — Жюльетт Греко, и отец Барни на последнем курсе автостопом смотался в Париж специально для того, чтобы послушать ее в какой-то подвальной забегаловке на Левом берегу. Про Жюльетт Греко Барни давным-давно не вспоминал, но у этой неподвижной девушки, неотрывно смотрящей через дверной проем в толпу, были такие же высокие скулы и то же обаяние загадочности.
