Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)
Он метнулся к анонимному и частному доктору.
Тот обрадовался и поверил гармонию алгеброй: «Первичный аффект».
А потом запросил неслыханную сумму, и Титов ушел.
Между тем супруга Льва Анатольевича уже давно проголодалась и начинала сердиться на то, что из ночи в ночь наталкивалась на демонстративный храп. Дождавшись восьмого марта, она возликовала, сказав себе, что Лев Анатольевич не отделается мимозами. Тому показалось, будто вместо очков жена нацепила себе на нос красную восьмерку. Понимая, что праздничная ночь требует увесистых праздничных аргументов, Титов сознался во всем и предъявил барельеф.
Для разрядки напряженности Лев Анатольевич пошутил и назвал его детской болезнью левизны.
«Когда Лева ходит налево», – объяснил он, не делая паузы.
И полетел с лестницы.
2
В сумке, догнавшей Титова на излете лестничного марша, лежали документы. Еще там были злополучный журнал, зонтик, а также берет и длинный шарф, положенные художнику по рангу – больше ничего. Из прочей одежды Титов удовольствовался домашним платьем: широкими штанами с прорехой по шву, просторной рубахой и тапочками «ни шагу назад». Выкатившись наружу, он понял, что с мартом не шутят, тем более с восьмым, и бросился назад, но дверь захлопнулась, а домофон сломался неделей раньше. Он еще умел запираться, а вот отвечать на запросы уже разучился. Ключей у Льва Анатольевича не нашлось.
Ежась и ужасаясь, он покатился в темную ночь.
Небесная манна рассыпалась в созвездия, утешала его планетарием, но Лев Анатольевич не хотел видеть звезды. Они казались ему незаслуженными алмазами. Пеняя себе за откровенность, повлекшую за собой надругательство над актом интимного семейного доверия, Титов забегал во дворы и ломился в подвалы, надеясь подыскать себе местечко потеплее. На попадавшихся ему дверях висели противотеррористические замки, и только одна оказалась незапертой; когда Лев Анатольевич вбежал внутрь, там начали просыпаться, и в мутном свете неизвестно чего Титов как будто увидел себя самого отраженным в пяти зеркалах. Страшные хари, выбравшись из-под ветоши, вопросительно воззрились на Льва Анатольевича, спросонок не понимая, кто перед ними – ангел возмездия или жертвенный агнец. Титов попятился и выскочил вон.
Он добежал до вокзала и свернулся там в кресле позавчерашним калачом. Его сразу же подняли на ноги, свели в милицию, где Титов дал чистосердечные показания. Он начал жаловаться еще по пути.
Ему проверили документы, услуга платная. Льву Анатольевичу было нечем рассчитываться, и к этой его проблеме отнеслись с пониманием. Рассказу поверили тоже. Титов сократил сюжет, на сей раз решив опустить линию, повествующую об орнаменте – лишнее оно и есть лишнее, а Лев Анатольевич – художник. Жене, оказывается, и той нельзя рассказать, а милиция не жена.
Титов пробудил в милиционерах некое подобие сочувствия.
Его усадили за телефон и предложили звонить знакомым в поисках ночлега. Как назло, он не помнил ни одного номера. Сосредоточившись, позвонил в училище, сторожу, и попросил его впустить. Заспанный сторож зарокотал, как вулкан, и милиция поспешила на помощь: осведомилась, знаком ли абоненту Лев Анатольевич Титов. Вулканическое рокотание сменилось почтительным бульканьем горячего источника. Да, сторож был готов подтвердить личность голоса и предпринять в его отношении любые затребованные меры. Милиция положила трубку. Великодушие не имеет границ, стоит только начать. Миловать так миловать, и Титова привезли к училищу в патрульной машине.
Ночью там было страшно. Лев Анатольевич очутился в своей мастерской наедине с незавершенными работами. Он готовил их к маленькой выставке, призванной эпатировать и возмутить всех желающих, и теперь его окружали конкретные в своей абстрактности существа нездоровой окраски, покосившиеся пирамидальные строения, патологическая зоология, неправильные геометрические фигуры. Стоя в центре комнаты, он завертелся ржавым волчком. Все это нужно было срочно завесить тряпками, потому что монстры угадывались даже при погашенном свете. Никаких тряпок Титов, конечно, не нашел; он улегся на пол, не располагая в сознании пространством для постельной импровизации.
Он не видел за собой непоправимой вины, кроме беды. Пытаясь задремать, Лев Анатольевич постепенно укрепился в мысли, что домой его больше не пустят. Ему, наверно, разрешат что-нибудь взять из самого нужного, но не больше. И то не взять, а подобрать в снегу, потому что все это полетит к нему из окна. Под утро, промаявшись без сна, Титов вполне осознал, что дела его плохи. Перспективы, представлявшиеся ему скучными, но прямыми и похожими на битую второстепенную дорогу, оказались оптическим обманом. Они резко сворачивали влево; свернул и Лев Анатольевич. То, что открылось его взору, напоминало не магистраль, а минное поле с оскорбительными табличками. В этих надписях Льва Анатольевича всячески обзывали.
3
Утром пришел Черниллко.
Новость о поселении Титова в мастерскую распространилась по училищу мгновенно. Реакция была вялой. Люди искусства – особое племя, гораздое на причуды. Сон в мастерской предстал в этом свете такой ерундой, что его не стали обсуждать.
Черниллко приятельствовал с Титовым.
Он был скульптором и ненавидел весь мир. Он пользовался известностью как автор многих аллегорических композиций – «Материнство», «Детство», «Отечество», «Прошлое», «Будущее». Титов много спорил с ним, доказывая, что скульптура, по причине неизбежной замкнутости форм и потому завершенности, исключает намек на развитие и возводит границы. Чтобы доказать обратное, Черниллко создал умышленно недоделанную статую под названием «Вера, Надежда, Любовь». Статуя шокировала городскую интеллигенцию, несмотря на очевидный параллелизм с мучениями Лаокоона, которые обычно приветствуются.
Черниллко был энергичен и полон жизни. Он катался по училищу злым колобком с ядовитой начинкой. Бабушка и дедушка, его испекшие, были аптекарями. Они наскребли по сусекам отравы и затолкали ее в комок нездорового теста. Бабушка вкрутила ему глаза-изюминки, а дедушка проковырял шпателем рот. Обстоятельства рождения в сочетании с выбором последнего инструмента определили скульптурную будущность колобка. Любой психоанализ показал бы это на первом же сеансе и сразу бы умер как направление от смелости в диагностике.
Черниллко не любили, и он приятельствовал с одним Титовым, потому что того любили еще меньше. От обоих не раз порывались избавиться, но так и не избавились, потому что работать стало бы некому.
Глядя на невыспавшегося, вконец расстроенного Льва Анатольевича, Черниллко встревожился. Он иногда позволял себе искреннее сочувствие, когда оно ни к чему не обязывало, и внутренне возвышался на собственным клокочущим ядом.
Титов, не делая предисловий, выложил ему все. Скульптор невольно поморщился, опасливо отошел на пару шагов и пожалел о поспешном рукопожатии при встрече.
– А где ты прописан? – спросил он в намерении выяснить главное.
– То-то и оно, что в общежитии, – Лев Анатольевич ухитрился одновременно пожать плечами и бедрами. – И там живет молодая семья. Грудные дети. Мы эти метры сдаем.
– Ну так выгони их и живи сам.
– Да? Меня линчуют. Во-первых, за молодую семью. Во-вторых, за диагноз.
– Ну так иди лечись…
– Я пошел, а там дорого.
– Иди где бесплатно.
– Я пойду, пойду… Только она сука. Она позвонит и расскажет. И директору расскажет, и коменданту. Меня затравят. Тебе еще не звонила? Позвонит.
Прикинув в уме, Черниллко признал, что Лев Анатольевич прав. Черниллко и сам поступил бы так же. Фигура Титова лучилась мутной скорбью, и скульптор нечаянно залюбовался. Ему захотелось засучить рукава и сделать статую под именем «Венеризм». Провалить ей нос и обрезать череп для намека на деградацию. Но во взгляде пусть будет мольба, и в позе мольба, и руки будут воздеты, а ниже пояса – сплошные деликатные бинты, наподобие кокона, из которого рвется неудачная бабочка, удерживаемая тяжким земным грузом и обстоятельствами.
– Найдешь себе новую, – подмигнул Черниллко. – Сегодня праздничек, очень кстати. Поздравим женщин, сразу и начинай.
– Как же мне начинать? – возопил Титов.
– Ах, да.
Черниллко перестал ерничать и задумался. Лев Анатольевич не казался ему способным к осмысленным поступкам. Он остро нуждался в помощи, а Черниллко хотел помочь так, чтобы им обоим сделалось хорошо. Статуя не шла у него из головы. В этом что-то было. Постепенно в его голове задымился дикий план.
4
Черниллко подсел к мольберту, рассеянно взял карандаш. На мольберте красовался лист с изображением дискобола, каковой был прочерчен лишь в общем контуре. Погруженный в раздумья, Черниллко так же рассеянно пририсовал гениталии, а рядом поставил знак вопроса.
