Нина Садур - Иголка любви
Если она оглядывалась, он опускал камеру и махал, чтоб отвернулась и шла себе, уезжала. Кино снимал про нее. Видел где-то, как снимают художественные фильмы.
Не выдерживала, бросалась к нему целоваться. Колебался, стоял недоступно, высокий, прекрасный, надменный, и все же решался: «Э! была не была!», целовался до темных глубин крови.
Служащие аэропорта совершенно затихли, грустя и жалея чего-то, а к ней обращались, будто она вся хрустальная. На досмотре сказали ей ласково: «Хенде хох!»
«Ветер вверг меня в отчаяние».
Мне приснились эти слова. Они проговорились во сне, никаких картин не возникло. Проговорилось так: «Ветер верг меня в отчаяние». Оттого что одна буква западала, хотелось неутешно плакать. Когда я проснулась, я все вспомнила. Я даже удивилась. Я удивилась, почему мне во сне только и приснилось, что слова про ветер. От него отчаяние. Как будто этими сонными словами мне разрешено было догадаться о возможности совершенно иной, не моей, сгорающей жизни. Как Пергамон. Как Вавилон. Где серые серебряные звери, когтистые кошки-гиены продольно летят в вышине, терпеливо парят в своей вечности (вот так вот гладишь жену, а дальше чешуя), лисица с крокодильим оскалом, ящер — заячьи ушки, дымится металл наших шкур уж, висим в синих-пресиних вратах.
Вот летний ветер в моей деревне. Когда ночь. А мое окошко стоит открытым. Я лежу, и мне слышно, как во дворе у дяди Паши Каракулько шумит тополь.
Когда я была в Москве, я увидела, что местные не любят друг друга. Меня поразили кремлевские звезды.
Это всю ночь шумел дуб. Немецкий дуб, весь золотой. Он шумел всю ночь всем своим нестерпимым золотом. Золото его очень горячее, немецкий дуб золотой меня поразил недвижностью, как в детстве меня поразили качели.
Дядя Паша Каракулько поставил нам, детям, качели. Тогда-то меня поразило, что можно летать, хоть немножко подтягиваясь до неба, дерзость необычайная была в этом. Поэтому мы, дети, смеялись, летая, оттуда, мне кажется, нас было видно. Я знаю теперь — по всей земле расставлены маленькие неуравновешенные качели. И за каждыми из них ведется неусыпный надзор.
Немецкий же дуб золотой стоит недвижим весь синий день жаркой немецкой осени. Он осыпает кругом себя легкое золотое окружие. Отражается в земле. Земля больше не твердая, она дрожит, отражая сияющий дуб. Твердый, недвижимый только дуб. А ночью шумит. Это ветер. Днем невозможно поверить, что он шумел. Днем он стоит недвижим, слушает свои корни глубины непостижимой.
Фрау Кнут, к которой я поступила в услужение, думает, что я полячка. Она очень добрая, фрау Кнут с Кайзерштрассе. Она по ночам печет пироги сердечком, заворачивает их в фольгу и кладет в кладовку. Для сына Фрица (тот ездит на велосипеде, на каждом колесе по огоньку).
Я говорю:
— Фрау, спой мне вашу, немецкую.
Она мне:
— Я Вагнера не люблю. Старинные народные песни ненавижу, потому что они фашистские.
Потом она берет большую белую кастрюлю и варит (ночью) суп из тыквы (кисло-сладкий). У нее на кухне стоят стеклянные банки с разными корешками и травками. А в одной банке доверху насыпано наших русских семечек, только без кожурок. У нее много букетов из сухих цветов и в прихожей с потолка свисает большой венок из сухих цветов. Она сказала, что у нее просто нет одной косточки, поэтому она немножко похрамывает. Ее сын Фриц приходит и забирает кастрюльку с супом. У него бледно-голубые глаза. Взгляд их неподвижен.
Вечером жилец фрау Кнут приходит откуда-то и садится обедать. Я подаю на стол. Я прячу свои руки, хотя можно не прятать, жилец на меня никогда не смотрит. Он пьет прозрачную подземную воду, покусывает зеленый листик. Когда я подхожу к столу, веки его подрагивают. Он надменный жилец, молчаливый. Высокомерие его не знает границ.
Я нашла его.
Я стала думать, как же мне быть?
Погляжу на себя в зеркало: зубы стерты до десен. Руки мои изувечены, ноги разбиты. В глазах одно безграничное удивление.
И как мне быть с фрау Кнут?
Не в том дело, что она хромая. А в том, что она не смазывает петли. Ведь они скрежещут. Они страшно скрежещут, визжат по ночам. Я даже сначала спросонья думала: кошки. Потом нет — петли. Как же она любит свой оранжевый тыквенный суп! Они с сыном Фрицем готовы хлебать его литрами, литрами!
Она добрая фрау. Она дает мне хлебушка с помидоркой. У нее глаза как у куколки. Они блестят. Она думает, что я полячка, и рассказала мне, как разводилась с мужем-нейрохирургом, шесть лет она с ним судилась, а он взял Ингеборг — нейрохирурга, младше, краше фрау Кнут — зубного врача. Я нечаянно зевнула, фрау Кнут засмеялась и постучала фруктовым ножиком по своим блестящим зубам. Они отозвались тонким звоном. Фрау сказала, что мне нужно такие же. Что в Германии замечательные зубные врачи. Она дала мне красивый немецкий кренделек, посыпанный крупной солью. Она веселилась весь день. Напевала за бормашиной. В приемной у фрау Кнут лежат коврики, на них вышиты шелковыми мулине трехкоренные зубы. Пациенты сидят на удобном диване, смотрят себе под ноги, на зубы. Фрау напевает под шумок бормашины. Она любит напевать и порхать по квартире в субботнее утро, помогая мне смахивать пыль. Она думает, что я полячка, но она все время говорит со мной о России, а когда говорит, смотрит на меня своими блестящими глазами. А они блестят все сильнее.
Их двое: фрау Кнут и жилец.
С ними надо что-то делать, и поскорее.
Но фрау Кнут беспрерывно смотрит на меня, а жилец, наоборот, — ни разу.
Фрау Кнут говорит, что любит Россию и смотрит на меня внимательно. Жилец покусывает зеленый листик, дыханье у жильца мятное. Фрау Кнут всплеснется:
— Майн либен дих, кушайте на здоровье!
Они заговорят, заговорят на своем языке. В голосе его замелькают приказы, а фрау упрашивает. Жилец как будто о чем-то упорно спрашивает, а фрау уводит его куда-то, уводит.
Я протираю чашку, а сама слушаю его голос. Его еще не найдя, я ведь уже слышала этот язык. Не зря же я заслушалась! Да, я не ошиблась тогда, я правильно шла: в самой глубине этого немецкого языка спрятан жилец.
В прихожей у фрау висит большой портрет старинной дамы. На даме пудреный парик, с висков высоко забранный буклями. Внизу, у палевых цветов пышной юбки, двое деток стоят: неясный мальчонка со шпажечкой и девочка с маленьким сильным личиком. Девочка сжимает собачку. Носогубная складка у девочки очень сильно обозначена, поэтому девочка похожа на мужчину. Она — прабабушка фрау Кнут.
Ветер вверг…
Ночами Далемский парк шумит ветром. Осень горит, великолепная, гордая.
В моей деревне уже заплакал бы лес, следом даль. Обнищали б поля, трактор застрял бы на размытой дороге. Мы бы купили дрова. Папа наш покупает березовые, пускай что дороже — зимой нас совсем заносит! Мы сидим на кухне у печки. Сестры лениво щурятся, красят ногти, вспоминают домотдых, недоумевают (почему все кончилось?). Дрова трещат в печке. Папа переживает, что все незамужние. Дом наш стоит на самом краю. Серое небо сыплется снегом. Сыплется — сыплется. Тонко свистит вьюга. Один раз в окнах домотдыха пробежал огонек. Сестры переглянулись, припали к окошку, но огонек не повторился. Нас снегом заносит. Деревня сжигает дрова, кушает картошку с постным маслом, трактор так с осени и бросили. Его замело на дороге. Все равно колхоз развалился. Председатель повесился. Весной вытянут или столкнут в канаву. Он никому не нужен. В Далемском парке чья-то могилка. На могилке нерусские буквы, похожие на войну. В Далеме осень — октябрь все злее горит своим золотом. Яростный. Чванится золотом дуб золотой, синевой чванится небо Германии. Мелкие бессмертные цветочки льнут к стенам. Неохота смотреть. Они в палисадниках в землю ничего не сажают. Их цветы в каменных горшках посреди пустой земли. Кудреватые затейливые растения всюду напоказ у немцев, кролик прошлепает с ушками. Или возьмет пронесется лиса сумасшедшая. Немцы повскакивают, побегут: «Бешеная! Лапы хох! Лапы хох! Бешеная!» Разозлится окончательно, разобидится, пронесет свой пожар в огневые кусты, горящей головой своей в пламя.
Вечерком надену папкины валенки, побегу на ту сторону к бабке, техничке. Она техничкой работала летом в домотдыха. Она мне даст попить. И успокоюсь. У нее избенка на другой стороне. Мы то, второе окошко картонкой забили с ней. Стекла не допросишься. Надо бы досками, но баба Лиза боится: подумают, что не живут. Она фуфайкой картонку завесила. Не поддувает. Мы посидим у печки, я попью, успокоюсь. Баба-Лизино питье с тех лугов, что за военчастью, туда надо через болото. Надо знать.
Мы посидим, посмотрим в огонь. Мы посмеемся, как директор домотдыха весь из себя. Я покажу, как он ходит. Будем смеяться.
Зимой мужики и парни нещадно рубят друг друга топорами, бездыханные падают с мостика, проламывают лед, электричество отключают все время.
