Сара Батлер - Десять вещей, которые я теперь знаю о любви
— Тетя Алиса, можно я побуду тут, с тобой, и не пойду в церковь?
Его светлые волосы еще растрепаны после сна, а закись хрустальными слезинками скопилась в уголках глаз. Голубая пижама усеяна самолетиками; три верхние пуговички расстегнуты и открывают взору гладкую бледную кожу на груди. Я вдруг ощущаю прилив любви. «Конечно, Тилли хочет ребенка, — думаю я. — Еще бы ей не хотеть». Макс ерзает под одеялом, подползает ко мне на четвереньках. Подарки рассыпаются, и я сгребаю их, чтобы они не упали с дивана.
— Что это такое? — спрашивает племянник.
Я опускаю взгляд. Мусор. Все это просто куски мусора.
— Думаю, тебе все-таки придется пойти в церковь, — говорю я. — А то мы с твоей мамой поссоримся.
Макс корчит рожу: задирает верхнюю губу, морщит нос, вращает глазами. А потом берет в руку кусок оранжевого картона. Я пытаюсь остановить его:
— Не трогай, Макс. Это просто…
— Смотри, это звезды! Как круто! — Он поднимает картонку к потолку. — Мы проходили космос в школе. Вот это — Орион, охотник. А вон то — Большой Ковш. Вообще-то он как-то по-другому называется.
— Это часть Большой Медведицы. Погоди, ты серьезно? — Я забираю у него картон и рассматриваю узор из дырочек, проделанных шариковой ручкой и испачканных чернилами.
Макс закатывает глаза:
— В старину люди лежали и смотрели на звезды так долго, что изучили все созвездия и выяснили, как движутся звезды. Так нам сказала мисс Джордан.
— А это тебе нравится? — Я указываю на серебристый цветок.
— Он девчачий.
— Но красивый же, правда?
Макс кривится.
— Все это мне подарил один старик.
Племянник чуть наклоняет голову и хмурится, глядя на меня:
— А кто он?
— Я не знаю.
— А он тебя знает?
Я пожимаю плечами.
— Мама говорит, что нельзя разговаривать с незнакомцами.
— И она права.
Макс берет нитку искусственного жемчуга и поднимает ее в воздух; кусочки пластика, картонка, шнурок и розочка раскачиваются под ней. Постукиваю ладонями по коленям. Хочу, чтобы он прекратил.
— Может быть, он волшебник, — улыбаюсь я.
Макс поднимает голову, наматывая бусы на запястье. Я протягиваю руку, но он не отдает мне их.
— Про магию нам тоже в школе рассказывали, — говорит он. — Один раз мы даже наряжались волшебниками. И я тоже. А самая лучшая шляпа была у Брэдли Стивенса. Вот такая огромная. — Он раскидывает руки над головой, и бусы пляшут в воздухе. Потом он вдруг замирает и с неожиданным благоговением опускает жемчуг на кровать.
— Может быть, это его заклинание, — говорю я.
Макс оглядывает подарки, потом хмурит брови и серьезно смотрит на меня:
— Надеюсь, что он добрый волшебник.
— О, я уверена, что так и есть. Мне кажется, тебе не о чем волноваться.
* * *Мы идем в церковь все вместе. Я сижу рядом с Тилли, позади Си, Стива и их сыновей. Смотрю на отмытые шеи моих племянников и думаю о старике, о дырявом куске картона со звездами. Каждый раз, когда мы преклоняем колени, я поглядываю на Тилли. Она зажмуривается, крепко сжимает руки, сосредоточенно бормочет что-то себе под нос. Церковь — вот еще одно место, которое им куда ближе, чем мне.
Мы остаемся на обед. Сегодня Си — сама забота и умиротворение. Ее вечно бросает из огня в холод; Тилли полагает, что это досталось Си от матери.
Сестра что-то говорит мужу; тот понимающе улыбается и предлагает Тилли воду, а нам наливает в бокалы вина. Мы приступаем к низкокалорийному шоколадному муссу, и вдруг Макс заявляет, что я знаю настоящего волшебника.
Чувствую, как Си буравит взглядом мое лицо. Я натянуто смеюсь.
— Он дал ей заклинание, — говорит Макс.
— Это всего лишь шутка, — отвечаю я, не глядя на племянника. — Просто шутка.
Выскребаю миску ложкой, рассматривая бело-коричневые салфетки в серебряных кольцах, подставки для тарелок с нарисованными фруктами. Мне явно пора. Помогаю убрать со стола, загружаю грязные тарелки в посудомоечную машину, вымываю остатки вина со дна бокалов. Си варит кофе.
— Я, наверно, пойду, — говорю я. — Посмотрю, как там дела у Шона.
Вспоминаю отцовские кухонные шкафчики, сорванные со стен, и вдруг замираю, прикрыв рот рукой.
— Ты тоже беременна? — Си стоит рядом, опираясь о посудомоечную машину.
— Нет.
— Может, тебе стоит переехать сюда на время? В том доме, наверно, веселого мало.
Я смотрю на Си. Она это серьезно?
— Мы же поубиваем друг друга, — говорю я.
Но вместо улыбки на ее лице вдруг появляется грусть.
— Мне хочется, чтобы ты считала этот дом своим, Алиса.
На самом деле это значит вот что: папы больше нет, у Тилли квартирка размером со спичечный коробок, а ты — бродяга, так что теперь мой дом — наш семейный оплот.
— Я куплю билет на самолет на этой неделе, — отвечаю я.
— И куда же ты собираешься?
Пожимаю плечами:
— В Дели, наверно. — Далеко. Туда, где я смогу перестать думать. — Не волнуйся, дом уже почти готов.
Си бросает взгляд в сторону столовой, где Тилли тихо беседует со Стивом, а потом поворачивается ко мне и многозначительно вскидывает брови.
— Она как-нибудь справится, — говорю.
Си поджимает губы.
— Думаю, она будет прекрасной мамой, — продолжаю я.
— Конечно будет. Я просто беспокоюсь…
Я сжимаю ее руку:
— Си, ее волнений хватит на всех нас. Так что давай просто поддержим ее.
— Будешь поддерживать ее из своего Тимбукту, да?
Я заглядываю в гостиную, чтобы попрощаться. Говорю, что мне пора бежать, а Тилли может пока не торопиться, если хочет.
* * *Возвращаюсь и вижу, что машины Шона во дворе уже нет. Дом выглядит пустым. Заходить туда одной мне не хочется, и я иду гулять. Вот бы сейчас была зима. Чтобы в лицо дул холодный ветер, а тело согревали джинсы и свитер. Чтобы небо казалось размытым угольным наброском, а не голубым компьютерным экраном.
В Хэмпстед-Хит полно народу. Я иду быстрым шагом; cумка болтается на плече. Ветер раскачивает деревья. Между травинками виднеется темная влажная почва. Пот понемногу пропитывает футболку, а внутри меня постепенно поднимается паника, бьется в горле, точно птица в клетке. Я никак не могу отыскать это место. «Я же знаю, где оно, — говорю я себе. — Я должна это знать». Но оно ускользает от меня, снова и снова.
Не могу отыскать даже Кенвуд-хаус, хотя бывала там сто — нет, даже тысячу — раз. Я всегда гордилась тем, что люблю потеряться, а потом разобраться со всем на ходу. Но сейчас мои нервы уже на пределе. Наконец я взбираюсь на гребень невысокого холма и вижу вдалеке белые стены Кенвуд-хаус, но вместо облегчения на меня накатывает разочарование. Кафе переполнено. Очередь длинной змейкой тянется к витрине с мороженым в дальнем углу.
Дети визжат и прыгают, получив хороший заряд сладостей и солнечного света. Французский, итальянский, испанский, польский — все языки сливаются воедино в застывшем воздухе.
Заказываю кофе, выбираю столик в самом центре внутреннего дворика — и тут же жалею, что уселась у всех на виду. Смотрю по сторонам, но он так и не приходит. Никто не приходит.
* * *Когда мне грустно, я прячусь под одеяло. Детская привычка. Голова — шест для палатки, одеяло — стенки. Что-то вроде вигвама, только лучше. Больше всего мне нравится так делать днем, чтобы солнце просвечивало сквозь одеяло. Мне нравится, что можно рассматривать узор из гусиного пуха внутри ткани и что он никогда не повторяется. Так хочется сделать это прямо сейчас: забраться под одеяло, завеситься «стенками палатки».
Я двигаюсь так, словно иду в темноте. Стараюсь отключить мозг и прислушаться к своему телу. Немного вправо, немного влево по тонкой тропинке, что теряется среди зелени. Отыскав нужное место — во всяком случае, мне так кажется, — я останавливаюсь и оглядываюсь. По соседней, более широкой дорожке идут двое, но меня они не замечают. Я заглядываю между листьями: клочок желтой ткани, кусок синего пластика. Да, это то самое место.
Только здесь все разрушено. Пробираюсь между кустами и смотрю — не наверх, на разноцветные гирлянды, а вниз, на их ошметки, разбросанные по земле. Нитки свисают с ветвей, разорванные и бесполезные. Я опускаюсь на колени. Поднимаю ярко-розовую заколку, отливающую серебром в потертых уголках; почтовую марку со смятыми золотыми краями; кусок фольги, сложенный в гладкий квадрат; обрывок оливково-зеленого шнурка; шариковый стержень — синие чернила в нем похожи на кровь в капилляре; бледно-синее горлышко от бутылки; огрызок бумаги, исписанный выцветшими чернилами. Я перебираю свои находки снова и снова, будто мои прикосновения могут все исправить.
Вспоминаю лицо Даниэля: тонкий шрам на щеке, взгляд потерянного ребенка. Он не мог этого сделать. Наверно, кто-то нашел его тайник и подумал, что забавно будет все тут порушить. Вот почему мне хочется сбежать отсюда, из города, где любой может просто так, безо всякого повода, уничтожить то, что было сделано с такой любовью. «Но ведь это могло случиться где угодно», — говорю я себе. И в любом случае, глупо создавать нечто настолько хрупкое и бессмысленное. Так что он сам спровоцировал ситуацию.
