Вторжение - Гритт Марго

На опущенной крышке унитаза я просидела почти час, задыхаясь от освежителя для воздуха с ароматом сирени. Боялась, что Артем где-то неподалеку поджидает меня и мне придется с ним говорить. Я уперлась лбом в пластиковую дверь, которую постоянно кто-то дергал с той стороны, и уговаривала себя выйти. Слышала, как пищал телефон в заднем кармане. Мама меня убьет.

– Я писала тебе. Почему ты не отвечала на сообщения?

На экране телевизора мельтешила реклама: смазливый парень сунул в рот жвачку, и первая же попавшаяся женщина набросилась на него со слюнявым поцелуем. Интересно, как можно целоваться, когда во рту жвачка?

Перед мамой стоял тазик зеленого крыжовника. Мама легонько брала пальцами по одной ягоде и прокалывала ее несколько раз толстой иголкой. Иголка в ее руках дрожала.

Батарейка села. Беззвучный режим. Забыла телефон дома. Потеряла. Из всех возможных вариантов я выбрала ответить правду. Была на свидании.

– Кто же your type?

– Мне нравятся мальчики. Я же нормальная.

Крыжовник нужно держать мягко, осторожно, но мама со всей силы сдавила ягоду, и она лопнула у нее в руках. Мама сорвалась, заглушая вопли телевизора. Пропадает, мать не жалеет, по свиданкам шляется, пока мать с ума сходит, знает же, как мать переживает, вырастила на свою голову, ни стыда ни совести… Если долго не сводить взгляд с одной точки на мамином халате, начинало казаться, что тканые инфузории медленно ползут. Мне почти удалось провалиться в глубину рисунка, увидеть в узорах скрытую картинку. Иголка соскочила и проколола палец, но мама стерпела, не вскрикнула, только выдохнула и приложила руку к губам.

Я выдвинула нижний ящик кухонного шкафа. Из-под спичечных коробков, канцелярских резинок, крышек для закатки я выудила старенькую толстую тетрадь, куда мама записывала рецепты. Пожелтевшая страничка с рецептом заварного крема была отмечена, как закладкой, пластырем.

Мама как-то по-детски доверчиво протянула проколотый палец, но продолжила ругаться. По привычке она переключилась на проклятия в адрес мужиков.

– Может, мне с девочками встречаться? – проговорила я.

– Только попробуй. На одну ногу наступлю, за другую дерну.

Ночь. Дверь закрыта – плевать, что нельзя. Окна настежь, но все равно нечем дышать. Приторный запах варенья из крыжовника, которое в тазике под газетой остывает на плите. Я научилась плакать тихо. Если стискивать в зубах край подушки, мама не услышит. Наволочка мокрая с обеих сторон. Икота уже перестала. Включаю телефон – Артем в сети. Перечитываю последнее сообщение.

Бред. Закрываю глаза.

Сколько бы вариантов ответа на вопрос я мысленно ни перебирала, есть только один.

– Кто же your type?

– Ты знаешь.

Вода отступает, обнажая морское дно, будто пьяная школьница на дискотеке вдруг задирает юбку – весело, конечно, но как-то неловко. На солнце бликует чешуя оставшихся на камнях рыб. Дети носятся по берегу, с восторгом хватают скользкие, бьющиеся в агонии тушки. Взрослые не обращают внимания на отлив.

Что-то здесь не так.

Чего-то не хватает. Чего-то важного. Похоже на чувство, когда ты выходишь из дома и думаешь, что забыл какую-то вещь, но никак не можешь вспомнить какую.

Я смотрю на небо и догадываюсь. Чайки. Их нет.

Но есть она. На горизонте, далеко в море. Нежная седовласая волна, которая скоро укроет меня, клюнув в макушку последним поцелуем перед сном. Кто-то кричит.

Не могу пошевелиться. В книжках пишут: «У нее внутри все похолодело», но никогда не объясняют, что это значит. Может быть, потому, что авторы никогда не испытывали того первобытного страха, который будто окутывает внутренности колючим шерстяным одеялом, царапает по ребрам, как по прутьям клетки, пытаясь вырваться наружу протяжным криком. Я не чувствую холода внутри. Вкус соли на губах и жар. Волна, неожиданно горячая, почти кипящая, накатывает на меня, выплескивается… Вода выплескивается из-под холодильника на нашей кухне, бьет фонтаном, сбивает меня с ног. Я пытаюсь вдохнуть, но захлебываюсь. Начинаю тонуть…

Ткать, ткацкий станок, толпа, тонуть.

«Тонуть. Тонуть во сне – предвещает несчастный случай».

– Я выдумываю что-нибудь страшное, какой-нибудь несчастный случай, например, как мама поскальзывается в ванне, ударяется головой о край и лежит без сознания, пока вода наполняет ее легкие… Я как будто тренируюсь… закаляюсь перед тем, как это произойдет на самом деле. Ну, в смысле, не именно в ванной, а вообще. Может быть, так легче будет пережить потерю.

Мы сидели на узкой тонкой подстилке на камнях, нагретых солнцем, и смотрели на море. Волны пенились, как газировка, набегали на берег, едва касаясь наших босых ног.

– Знаешь, разлука бывает хуже смерти, – проговорила Леся.

Ее губы были перепачканы красным – между нами лежало развороченное нутро истекающего сахарной кровью арбуза, который мы запеленали в пакет. Под целлофаном ползала оса. В очереди к грузовику, что ломился от тяжеленных арбузов, я вдруг поняла – лето почти прошло. Арбузы всегда появлялись как последняя летняя нота, чтобы подсластить горькую пилюлю грядущей осени. Продавец с бородой, похожей на потрепанную металлическую губку, щелкал по полосатым бокам и внимательно прислушивался, в шутку прикладывая палец к губам, пока Леся в очередной раз делала вид, что говорит только по-английски. Продавец, демонстрируя зубастую улыбку, сделал треугольный надрез и протянул Лесе ломоть, чтобы она попробовала прямо с его рук. Немытых, конечно же, подумала я. От удовольствия продавец даже высунул кончик языка. Леся наклонилась, придерживая шляпу, откусила, сок потек по подбородку.

– Sweet? [30] – Продавец, кажется, с трудом извлек из памяти английское слово.

– Да понимает она по-русски, – не вытерпела я.

Продавец был недоволен, что его разыграли какие-то девчонки, и задрал цену вдвое. Леся, обнимая пузатый арбуз, протянула:

– Ну ты чего все портишь, зануда?

А я могла думать только о том, что лето пройдет и ее здесь больше не будет.

Лето и правда почти что закончилось – Карина возвращалась из Гюмри.

Полупустой тюбик с солнцезащитным кремом смешно фыркнул, выплюнул на Лесину ладонь белый ошметок, она размазала его по ногам, по-рекламному блестящим. Я думала, Леся попросит меня намазать ей спину, но она не попросила – накинула на плечи полотенце.

Леся скучала по Москве, считала дни до отъезда. А мне хотелось, чтобы кто-нибудь нажал на кнопку Pause.

– Что будет, когда ты уедешь? – спросила Леся, будто читала мои мысли, только почему-то говорила от моего имени.

– Куда?

– Куда-нибудь. Не думала об этом?

На фальшивом паровозике в пластмассовые джунгли. Думала. Каждый день.

– Допустим, в Москву, – добавила Леся.

Если бы я сказала правду… Если бы я сказала: «Мама проверяет каждый час, жива ли я». Если бы я сказала: «Мама хочет, чтобы я осталась с ней». Если бы я сказала: «Мама никогда меня не отпустит». Если бы я сказала, она бы поверила?

Холодильник, забитый лекарствами, гора таблеток на прикроватной тумбочке, стопка зеленых тетрадей с толпящимися цифрами в столбик, рюмка с валерьянкой, оставленная на видном месте, темная россыпь родинок на спине, которые вот-вот превратятся в меланому… Нет, мама, ты не умрешь, это просто родинка.