Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Мельгайвач вернулся в ярангу совсем другим человеком. Он сел на те же шкуры, снова поймал за спиной косу, но недавние тяжелые мысли уже не возвращались к нему, и руки начали заново, быстро и ловко переплетать косу:
"Юкагирский шаман что-то почуял. Просто так он не делает ничего…"
— Женщины! — громко сказал Мельгайвач. — Я уезжаю. Слышите — я уезжаю.
И наверно, надолго. Ничего без меня не обменивайте. Пусть приходит Кака. И пусть оленину приносит. Не от себя отрывать будет: половина его оленей — это наши олени…
Уехал Мельгайвач в этот же день. Но направился он не в Улуро, а на Среднюю Колыму. Зная повадки Сайрэ, с которым наедине встречаться опасно, и желая показать себя чересчур озабоченным, что было выгодно при любом повороте дела, он решил появиться на Малом Улуро не один, а вдвоем с Токио.
От полнолуния до полнолуния был он в дороге. Токио согласился ехать не сразу. У него нашлась великая масса причин остаться дома, но все вместе они заставили Мельгайвача сказать напрямую: "Ты, догор, как вижу я, совсем не веришь Сайрэ. Может, и мне не ехать?" На что Токио ответил хитро и умно: "Все могу бросить ради тебя, догор. Но ведь Сайрэ звал только тебя! А если таинство он затеял? Я могу помешать…" — "Но ведь ты никогда не враждовал с его духами!" — возразил Мельгайвач. "Зато я враждовал с твоими, — сказал Митрэй. — И может, дело-то как раз в твоем бродячем духе…"
Все было правильно в рассуждениях Токио, однако упоминание о бродячем духе — о давнишней надежде Мельгайвача, затмило все доводы, и Мельгайвач уговорил шамана поехать. А в дороге он уговорил его и покамланить, если в этом появится хоть маленькая нужда.
Ехал Токио себе на уме. Он не верил в успех и давно уже знал, что Сайрэ лишь обводит чукчу вокруг одного и того же оленьего рога. Сказать об этом он не решался. Потому что о задумке Сайрэ вылечить сумасшедшую теперь непременно знали многие люди, и если бы он разуверил чукчу, а стало быть, и испортил дело, то всю вину юкагиры и юкагирский шаман свалили бы на него. А это бы означало, что Токио заступил дорогу Сайрэ, взялся с ним враждовать -
и потянулась бы путаница злобных нападок и обвинений. Ну, а Токио все это было совсем ни к чему. Лучше он померзнет в дороге и поглядит со стороны, как вылечивают сумасшедших — при помощи человека, не обладающего шаманской силой.
Слух о том, что в стойбище едут Мельгайвач и известный шаман Токио, долетел гораздо раньше, чем оба они появились из потемок у окраинного тордоха. Старик Сайрэ за это время нахлопотался вдоволь. Надо было и угощение приготовить, и топливо, постели, в тордохе тоже надо было прибраться — Пайпэткэ-то ничего решительно не кладет на место, а берет все подряд. Но главное — надо было все заново передумать. Неожиданный ход Мельгайвача привел старика в смятение. Допрос чукчи и объяснение перед народом теперь утопали в людской жажде увидеть чудо. А к сотворению чуда Сайрэ по-настоящему не готовился. То, что придумал он до слухов о приезде шамана Токио, теперь не подходило никак. Токио слишком трезво обо всем судит, язык у него ни к чему не привязан — вроде лишней собаки, что бежит рядом с упряжкой. Возьмет и всю затею с Пайпэткэ вывернет, как рукавицу, — а сам уйдет кататься на санках с девчатами, да еще скажет, что от греха уходит. Как заставить безумную сказать хоть одно умное слово, как вернуть ей рассудок совсем ненадолго?.. Ничего Сайрэ так и не смог придумать, решительно ничего. Но он и не упал духом. Разве он кому-нибудь говорил, что сам вылечит Пайпэткэ? Он только узнал путь к выздоровлению, а все остальное, значит, зависит от Мельгайвача — сумеет Мельгайвач или не сумеет, захочет или не захочет. Он как шаман, конечно, будет изо всех сил стараться ему помочь. И Токио пусть помогает…
Когда в тордох с шумом вошла Тачана и, сообщив, что оба шамана вот-вот приедут, уселась на самом удобном месте, Сайрэ подумал: "Хорошо, что Токио с ним. Важный свидетель. И это лучше, что сойдутся два таких сильных шамана, как я и он"… И тут же Сайрэ сказал Тачане:
— Мать, не знаю, зачем ты пришла, не знаю, чего ждешь и чего хочешь. Но ты шаманка сама — и должна понимать, что всякое может быть…
— Уже поняла. Давно разговора такого жду, — Маленькая, уродливая Тачана заерзала, будто продавливая в земле лунку, чтобы покрепче сидеть. — Хочешь сказать, что если к ней ум не вернется, то ты ее приведешь обратно ко мне? Не возьму, не возьму. И не жди — не возьму.
— Да ты подумай, почему об этом прошу. Хоть старый я, но все же мужик. А ей баба нужна. Срам возиться с ней мужику. Люди-то как глядят на меня?
— Отчего это срам? Вон мужики завсегда телят от важенок принимают. Дело какое! А она хуже важенки… Видишь — что ни говори про нее, а она сидит себе и поет…
Разговор оборвался, потому что в тордох вошел Пурама, и за ним еще и еще люди.
Пока здоровались и рассаживались, пока разжигали очаг, упряжка как раз и подоспела ко времени.
Сайрэ встал, чтобы выйти встречать гостей, но якутский шаман опередил его — весь заиндевелый, он вломился в тордох, как медведь.
— Привет вам, братья и сестры! Скорей дайте руки и язык отогреть. — Токио махнул рукой и скинул на пол варежку, махнул другой и скинул другую.
Он снял вместе с сускаралом чайник, пощупал его и стал пить из носочка. — Это кипяток? — спросил он, напившись. — Так промерз, что не понял. Мы в дороге два раза оленей поили чаем. А то сидели бы сейчас в тундре и строганину из них делали…
— Да, да, нынче морозы страшные, — поддакнули люди, следившие за каждым словом и каждым движением загадочного шамана, приехавшего тоже с загадочной целью.
Токио смекнул, что шутки его не доходят, и рассказал о том, что живет он хорошо и что недавно женился на второй жене. И только теперь люди почувствовали его доброе настроение. Токио действительно поправился, раздался в плечах и животе, возмужал. Это доброе его настроение обрадовало даже Пураму, который, словно из засады, зорко следил за всем происходящим: может, и впрямь есть какая-то надежда вылечить сумасшедшую да забыть наконец беды?
Но тут взгляд Токио вдруг задержался на Пайпэткэ, которая сидела вместе со всеми и непрерывно что-то выделывала пальцами в воздухе. Язык шамана перестал двигаться, а брови нахмурились. Он увидел ее, как только вошел, но не выдавал себя. "Плохи дела, — решил наконец он. — Хуже, чем думал. Оторвалась от людей умом. Дня два или три придется камланить — а толку не будет…"
Перемену в шамане заметили все и приуныли, начали безнадежно вздыхать, с жалостью поглядывая на Пайпэткэ.
Шамкая ртом и угодливо приплясывая, Сайрэ пропустил в дверь Мельгайвача, распрягшего наконец оленей. Дрожащей рукой он указал ему на доску, где стояли миски с юколой, парными оленьими потрохами и плоская бутылка с зеленой горькой водой.
