Алина Знаменская - Женщина-зима
— Да он и так твой! — оглядываясь по сторонам, заверила ее Ирма. — Теперь Полину Петровну и ребят подвести нельзя. Я роль сыграю. А в следующий спектакль не приду, правда!
— Оставь его! Зачем он тебе? — горячо заговорила Ольга, наступая на Ирму. — У тебя дом — полная чаша, денег немерено, муж хороший. Зачем тебе еще Володька?
— Да, да, конечно, — торопливо закивала Ирма, потому что видела, как от магазина отделилась тень и направилась в их сторону. Наверняка это встречал ее Павел. Она торопливо попрощалась с Ольгой и привычно поспешила навстречу мужу.
На следующий день, отправляясь в магазин, Ирма вспомнила просьбу Полины и свернула к ним в проулок. Мартовское солнце щедро бросало себя на оседающие пласты снега, искрилось в лужах, загоняло талую воду в канавки, откуда, довольное своей работой, могло любоваться собственным отражением. Ирма любила март именно за его солнечную щедрость. Единственное, что огорчало ее теперь в природе, была обнажающаяся грязь. Та грязь, которую не природа создала, а человек за зиму напакостил. Так, возле забора Кузминых вытаяли наплесканные за зиму помои. Своим видом они портили всю улицу. Ирма невольно поморщилась. Ну зачем люди сами себе красоту вокруг дома портят? Трудно разве через огород пройти, выплеснуть у задней калитки?
Полина мыла окна в доме. Увидев Ирму, помахала ей и спрыгнула с окна.
— Проходи, Ирма, у нас собаки нет, не бойся.
Ирма прошла в чистую, просторную комнату. Солнце заливало пол, нежась на желтых крашеных половицах. Как только Ирма села, к ней на колени прыгнул котенок и стал трепать поясок платья. Ирма попыталась приласкать его, но он выворачивался, хватал ее палец острыми коготками, кусался, кружился волчком.
— Идем сюда, — позвала Полина со стороны кухни. — Чай будем пить.
На столе стояли вазочки с вареньем, на блюде лежала горка пирожков. Пахло душицей и мятой. Полина достала из буфета пузатый низенький графин. Не слушая возражений гостьи, наполнила рюмки:
— Это лекаоственное.
Ирма не стала спорить, выпила. Вино действительно пахло травами и было густым и сладковатым, как микстура.
— Вы хотели поговорить со мной?
— Хотела… Сейчас чаю попьем и поговорим, — наливая Ирме ароматного чаю, пообещала Полина. — Тебе твой костюм нравится?
— Вроде ничего получился, — пожала плечами Ирма. — А вам разве не нравится?
— Нет, почему… Ты ешь пирожки-то. У тебя свекровь такие печет?
— Печет… Паша любит с ливером, она часто для него печет.
— Павел — ее любимый сын?
Ирма подняла глаза на Полину. В них плескалось удивление.
— Полина Петровна, вы хотели поговорить о моей свекрови?
— Нет, Ирма. Я хотела поговорить о тебе.
— Обо мне? Со мной что-то не так?
— Ты себя хорошо чувствуешь? Последнее время ничего не болит?
— Почему у меня должно что-то болеть? — совсем смешалась Ирма. — Вы о чем, Полина Петровна? Я, может, играю плохо? Роль не получается? Так вы скажите…
— Подожди, Ирма, про роль. Не о ней речь. Голова не кружится? Кровь носом не идет?
— Не кружится, не идет, — нахмурилась Ирма. — Я что, выгляжу больной?
— Нет, не выглядишь. Но тело у тебя в синяках. Я вчера… Полина ошарашенно наблюдала, как стремительно бледнеет Ирма.
— Я не нарочно. Случайно увидела, когда платье тебе примерять помогала. Да не пугайся ты так, я никому не сказала, Ирма! Понимаешь, так бывает при некоторых болезнях…
Ирма закрыла лицо руками, опустила голову. Полина не знала, в какие дебри зашла.
— Но если это не болезнь… То что это, Ирма? Да не молчи ты, я ведь настырная, не отстану! Я маму твою знала хорошо, сестер твоих лечила! Ты мне не чужая, дружочек…
То ли это мягкое «дружочек», то ли напоминание о матери и сестрах подействовали, только Ирма вдруг заплакала — тяжело, горько, безысходно. Она, вероятно, сама не подозревала, что слезы окажутся так близко, что они так сильны и неподвластны ей.
— Павел? — громко спросила Полина.
Ирма закивала сквозь слезы, не поднимая головы.
— Так…
Полина достала из буфета пустырник. Сначала принялась капать в стакан, затем щедро туда плеснула. Подумав, разбавила остывшим чаем.
— Выпей!
Ирма выпила, клацая зубами о край стакана.
— Успокойся, дружочек. Самое главное ты уже сделала — сказала мне правду. Теперь ты не одна. Я постараюсь тебе помочь…
— Никто не может мне помочь, — заикаясь от слез, возразила Ирма.
— Так уж и никто? — спокойно отозвалась Полина. — Ты не в лесу живешь, а среди людей. Найдем управу на твоего Павла.
Говорила Полина спокойно, не допуская в свою речь ни ноты удивления, ни жалости. Поэтому получалось у нее убедительно. Как-то так, что нельзя было от нее скрыть ничего. И, выплакав слезы, Ирма начала рассказывать:
— Я ведь, когда выходила за него, такая дурочка была, едва школу окончила. Никого не слушала. Он словно околдовал меня — проходу не давал, куда я, туда и он. И всегда в глазах такая преданность. Девчонки мне все завидовали — Гуськовы богатыми считались тогда. Павел мне золото дарил… Я как в тумане находилась. Родители против были. Отец ругался.
— А мама?
— Мама плакала по мне, как по покойнице…
— Не говори такое, Ирма! Нельзя так о себе.
— Да ладно… Мне теперь все равно.
— Как это — все равно? Тебе всего-то… двадцать два?
— Двадцать три. А чувствую себя иногда, будто мне все сто. Павел сразу изменился, как меня к себе в дом забрал. В тот день проводы были, наших в Германию провожали. В родительском доме проводы, все соседи собрались, столы у нас накрыли. А потом машина подошла, вещи стали грузить. Прощаться начали, тут я не выдержала, заплакала. Дошло до меня, что долго своих не увижу. А уж когда машина уехала, так мамино лицо в окне и отпечаталось. Мы их до трассы провожали, потом вышли на развилке. А мама так и смотрела в окно на меня до последнего… Идем домой. Павел меня развлекает, говорит о чем-то, а мне ни до чего. Давай, говорю, зайдем с домом попрощаться. Ему это не понравилось, только я тогда внимания не обратила. Соседи уже посуду убрали, чисто в доме. Чисто и пусто. Я зашла и давай реветь. А Павел стоит и смотрит на меня. У тебя, говорит, мужа, что ли, нет, что ты по родителям так убиваешься? Ты, мол, о муже теперь думать должна. И мать у тебя есть новая, и сестры.
Я ему пытаюсь объяснить сквозь слезы, что мне поплакать надо хоть один разок, чтобы потом легче было, а он слушать не хочет. Ходит по избе и что-то напевает себе под нос. Я на табуретке сидела, а он сел на пол напротив меня и вдруг головой об стенку — стук! Я смотрю на него, не пойму. То ли он дурачится, то ли еще что. А он глаза сделал такие… как у слепого… и бьется головой о стену-то! Я вскочила, подлетела к нему: «Паша, Паша!» Стала оттаскивать его от стены-то. А он отодвинул меня… и снова.
