Михаил Барщевский - В перерывах суеты
Уже много-много лет она жила с ощущением, что случится беда. Ну просто потому, что иначе не бывает. Ей казалось, что всю жизнь ей везло. Все складывалось удачно. Нет, не то чтобы она получала все на халяву, но везло. Все ее усилия приносили плоды. Порой неожиданные, совсем не те, на которые она рассчитывала, ради которых, собственно, и старалась. Но всегда она оставалась в выигрыше. А так не бывает. Если когда-то тебе везет, то когда-то должно не повезти. Проработав судьей четверть века, она понимала, что жизнь всегда все дает поровну. И счастье, и несчастье. Всем и всегда. И сколько бы она ни успокаивала себя, что, стараясь жить по совести, она тем самым умасливала судьбу, все равно мысль о неизбежности несчастья все чаще и чаще портила ей настроение в самые, казалось бы, неподходящие моменты.
Сейчас момент был подходящим. Рожала ее единственная дочь. Рожала преждевременно — на восьмом месяце. И у судьбы появился шанс, наконец, с ней поквитаться — ребенок мог родиться мертвым. А она так хотела внука. Именно внука, мальчика, будущего мужчину. Продолжателя рода и фамилии. Она была уверена, что зять не посмеет перечить и у внука будет ее фамилия. Хотя бы уж только потому, что тогда все двери для него будут открыты еще многие и многие годы.
Дочь не могла забеременеть четыре года. Так что второй попытки родить может и не случиться. А на УЗИ обещали мальчика. И вот теперь его может и не быть. Страшная месть за удачную жизнь.
В приемный покой вышел врач, что-то ей сказал и ушел. Прошло несколько минут, пока до ее сознания дошло, что, во-первых, от него разило перегаром. Во-вторых, он сказал что-то неприятное. Даже не так — пугающее. Кажется, возникли проблемы, но они их решают и все будет хорошо. Ох, как она не верила этим «все будет хорошо». Но врач уже ушел, и спросить, что происходит, было не у кого.
В Бога она не верила, на исповеди, разумеется, не ходила. Раньше ей, члену партии, народному судье, в церковь ходить было нельзя, да и не тянуло. Сейчас стало можно, но и модно. А ей делать что-либо «по моде» было противно. На одежду это, конечно, не распространялось, но тоже в пределах разумного. С самой собой поговорить по душам всегда не хватало времени. Да, кроме того, она знала, что больших грехов за ней не водится, а так, заниматься самокопанием не хотелось.
А почему бы, собственно, и нет? Вот сейчас самый подходящий момент. Она понимала, что уже проиграла, оставалось только сидеть и ждать. Ждать ответа на вопрос: «Проиграла что?» Несчастье стояло рядом. Оно было неотвратимо. Внука она не увидит. Это уже ясно. И вдруг она обозлилась. Обозлилась на себя, на свою покорность судьбе. Почему она решила, что судьба приготовила ей несчастье? За что?! Она не сделала ни одной подлости в своей жизни, хотя профессия и время, в которое она работала, особенно раньше — в советские времена, изо дня в день подталкивали ее к подлостям. Простым, понятным, абсолютно оправдываемым обстоятельствами подлостям. Вернее, поступкам, естественным для сохранения самой себя. Но не делала она этого. Не де-ла-ла!
Нина Николаевна слегка успокоилась. То ли для того, чтобы убить время, то ли для проверки собственной уверенности в праведно прожитой жизни она стала методично вспоминать заслушанные ею дела. Разумеется, она понимала, что вспомнить все дела нереально. Но, как и любой другой судейский человек, будь то судья, прокурор или адвокат, она знала, что достаточно напрячь память — и людские судьбы, прошедшие перед ней, сами начнут всплывать в памяти.
Прошло, наверное, несколько часов. А может, и много меньше. Она сидела, полузакрыв глаза, и перед ней, будто на слайдах, высвечивались лица людей. Иногда это были истцы или ответчики, иногда адвокаты или прокуроры, иногда свидетели. Каждое дело, которое она могла вспомнить, ассоциировалось именно с чьим-то лицом. Плачущим или улыбающимся. Хитрым или растерянным. Озлобленным или умиротворенным. Нет, совесть нигде не зажигала красной лампочки. Может быть, еще и потому, подумала Нина Николаевна, что ей повезло — она практически не слушала уголовные дела. Там ей, да еще в те времена, пришлось бы, конечно, кривить душой с утра и до вечера. Вспомнила испещренное морщинами лицо старушки, судившейся уже бог его знает по каком поводу, пытавшуюся дать ей взятку. Смешно и страшно. Пришла к ней на прием, сидела в кабинете, что-то сбивчиво то ли причитала, то ли рассказывала. Потом перекрестилась, достала из кармана пальто свернутый в трубочку носовой платок. Кстати, странно, бабулька была аккуратненькая, но вся «поношенная», а платочек — белоснежно-чистый и совсем новенький. Почему память удерживает такие мелочи? Достала старушка платочек, положила на стол, еще раз перекрестилась, развернула и, как-то по-собачьи глядя снизу вверх, закивала головой и протянула ей две трешки. «Двадцать процентов пенсии, — сразу подумала Нина Николаевна. — Господи, нищета-то какая!» И растерялась. Ну разумеется, вызывать милиционера и составлять протокол о попытке дать взятку ей в голову не пришло. Но даже просто отчитать бабульку казалось жестоким. Та все еще кивала головой и причитала: «Возьми, доча, возьми». Ну как ей мораль читать? Того и гляди, со страху помрет. Нина не обладала кротким нравом, но в детстве, да и в ранней юности мечтала стать актрисой, занималась в драмкружке. Вспомнила, чему учили, и, стараясь скрыть смех и все-таки раздражение, как могла мягче и сердечнее сказала: «Уберите». Бабулька охнула, перекрестилась и... зарыдала. Нина поняла, что эта история надолго, а дома малюсенькая Машка, и надо быстрее бежать. Кстати, как там Машка, сколько она уже рожает? Три часа. Это — нормально. Еще час можно не волноваться. Так вот, от старушки надо было избавиться быстро и, по возможности, гуманно. И тогда ее осенило! «Бабушка, вы эти деньги заберите и поставьте на них в церкви свечку. За здоровье моей дочери. Ее Машей зовут». Старушка замерла, она, видимо, ждала от судьи чего угодно, но только не такой просьбы. Судья и свечка в церкви — это было выше ее разумения. Но, просидев несколько мгновений как в столбняке, бабулька деньги убрала, вскочила и спиной попятилась к двери. Нина Николаевна заметила оставленный на столе платочек и, взяв его, протянула старушке. Та вернулась, аккуратно сложила платочек, убрала в карман и сказала: «Коли ты, доча, в Бога веруешь, то я спокойна. Господь тебя наставит. А свечек я поставлю, не беспокойся». Повернулась и с достоинством (почему-то именно так — «с достоинством», — подумала Нина Николаевна) вышла из кабинета.
Бог должен пожалеть ее внука. Она ведь, даже не веруя, ставила, получается, ему свечки. Она вернулась в реальность, посмотрела вокруг себя и, никого не увидя, кроме охранника, спящего на диванчике рядом с железной дверью, стала перелистывать свою память дальше.
Опять лица. Радостные и расстроенные, хитрые и надменные, озлобленные и растерянные. Отчаянное. Да, одно отчаянное лицо. Она всегда помнила это дело. Часто рассказывала его друзьям, иногда молодым судьям и студентам. Как же она могла его сегодня забыть? И вдруг она почувствовала, что уверенность в себе, тот самый жизненный кураж опять ее покидают. Она таки проиграла. Беда вновь стала неотвратимой. Но почему?! Она же ни в чем не виновата. Она не могла поступить иначе. Даже если бы она пожертвовала собой и вынесла другое решение, прокурор бы его опротестовал и оно бы «полетело». Другой судья, пересматривая дело, все равно бы вынес то же решение, что и она. Ей не в чем себя упрекнуть!
Молоденький паренек — с приятелем, на отцовской машине — катался по городу с девчонками. Тем захотелось пива. Они остановились у какого-то магазина, залезли туда, взяли коробку печенья, пиво, несколько пачек сигарет и уехали. Через несколько минут их задержала милиция. Дальше все по расписанию — уголовное дело, суд, приговор. Приговор кстати, был неплохой — два года «химии». Ребят, конечно, из комсомола поперли, но жизнь в общем-то сломали не до конца. Они даже московскую прописку могли восстановить. По тем временам — дешево отделались. А вот к ней попало гражданское дело. Иск отца об исключении из описи автомобиля. Он как орудие преступления, краденое ведь на нем увозили, судом по уголовному делу был конфискован. Простое дело, обычное, рутинное. Одно «но». В суде отец предъявил свою сберкнижку. Там четко было видно, как он откладывал на эту машину по десять, пятнадцать рублей в течение многих лет. Каждый месяц по два раза — в аванс и в получку.
Вдруг Нину как током ударило. Она вспомнила, что мужчина этот был врачом. Она попыталась успокоиться — какое это имеет значение? А вдруг этот врач принимает сейчас роды у Машки? Именно он берет в руки ее мальчика. Посиневшего, чуть живого. А может быть, уже не живого. И от него, этого врача, зависит жизнь ее внука. А он держит его, ухмыляется, радуется возможности поквитаться с ней — судьей — за ту злосчастную машину и ничего не делает... Нет, не может быть. Ему тогда было лет сорок и прошло лет двадцать. Хотя... Нет, ведь тот врач, что выходил к ней, совсем молодой, Машкин ровесник. Двух врачей ночью в летнем городе, в простом районном роддоме быть не могло. В этом она почему-то не сомневалась. Но предчувствие беды усилилось.
