Дженнифер Джонстон - Далеко ли до Вавилона? Старая шутка
Но сегодня день опять будет солнечный, и я пойду на берег, к моим чайкам, и послушаю, как волны разбиваются о гранит.
Сияло солнце. Над лужайками весело поднимался парок, и земля на клумбах опять стала теплая на ощупь.
Кончался второй завтрак. Высокие окна и двери на веранду были распахнуты, ветерок вздувал занавески. Старик свесил голову на грудь. Солнечный луч лег на его бескровные, почти неживые руки. Тетя Мэри, держа чашку в руке, напоследок старательно ее выскребла и наклонилась к нему.
— Ну, последнюю капельку, голубчик. На. Ты был таким умницей… ты сегодня такой… Брайди порадуется, что ты все съел. На, голубчик.
И сунула ложку в послушные вялые губы. С этой самой ложки его кормили, когда он был маленький. Ручку украшал его вензель: «Дж. Д.».
Тетя Мэри отставила чашку на стол и потрепала старика по колену. Он никак не откликнулся, сидел и тупо разглядывал свои руки, лежащие поверх пледа. Тетя Мэри встала, отошла к окну.
— Иные люди просто разваливаются, — сказала она вполголоса. — Иные счастливцы умирают мгновенно, а другие… да… другие. Вот так и с ним. Мы должны быть очень внимательны к нему. В глубине души он все понимает.
— Понимает он, как же, — презрительно отозвалась Нэнси.
— Мы должны быть очень внимательны к нему. Но завтра ему будет лучше. Я уж вижу.
В прихожей зазвонил телефон. Долгий дребезжащий звонок, потом перерыв. Нэнси встала, пошла к телефону. Когда она снимала трубку, звонок задребезжал снова.
— Слушаю.
Звонил Гарри.
— А, привет! — Она постаралась не выдать, как рада слышать его голос.
— Куда ты в тот вечер девалась? Ужасно невежливо было с твоей стороны вот так сбежать. На что это похоже, Нэнси!
— Просто я ушла. Порыв? Позыв? Какое слово следует применить?
— Иногда ты бываешь такой несносной девчонкой.
— Я подумала, без меня вам будет лучше… ну… и, пошла домой.
— И ни слова не сказала.
— Стала бы прощаться, получилась бы чепуха. И потом, мне там, в этом цветнике, неуютно было, будто я заблудившийся муравей.
— Чушь!
— Я же знаю, вам без меня было лучше. Признались бы честно.
— Я остался ужинать.
— Вот то-то. А при мне бы не остались.
— Она была совсем одна…
— Именно…
Молчание. Слушая, как они молчат, миссис Берк, телефонистка, нетерпеливо кашлянула.
— Я звоню насчет театра.
— А, да.
— Пойдемте завтра вечером? Мэйв это удобно. А тебе?
— Да.
— Уверена?
— Да, конечно. Спасибо. Спасибо.
— Наверно, тебе сперва надо спросить у Мэри?
— Она позволит.
— Ну, прекрасно. Может быть, приедешь поездом и зайдешь ко мне в контору? На Колледж-стрит. Перекусим на скорую руку. Я приведу машину и отвезу тебя домой. Скажи Мэри, пускай не беспокоится о тебе.
— Будет чудесно.
— Значит, в шесть в конторе. Кстати, идут «Скачущие к морю»[44].
— Да, я знаю.
— Значит, договорились?
— Да.
— Что ж…
— Что ж…
Миссис Берк опять покашляла.
— Завтра увидимся.
— Да.
— До свиданья.
— До свиданья.
Нэнси положила трубку на рычаг и повернула ручку, давая миссис Берк знать, что разговор окончен… будто она сама не знает. Постояла минуту в темноте, прислушиваясь к голосу Гарри, еще звучащему у нее внутри.
— Кто? — окликнула из столовой тетя Мэри.
Нэнси пошла туда.
— Гарри.
Тетя Мэри утирала салфеткой лицо деда.
— Завтра вечером он ведет меня в Театр Аббатства.
— Очень мило.
— На «Скачущих к морю».
— Только будь осторожна, в городе черно-пегие и… беспорядки…
— И Мэйв идет, — сказала Нэнси.
— Хорошенькая девушка. — Тетя Мэри уронила смятую салфетку на стол. — Скучновато на мой взгляд.
— Это мне подарок к рожденью.
— Но будь осторожна. Хотя, думаю, Гарри о тебе позаботится. Уснул. Пожалуй, отвезу его в гостиную. Он любит сидеть у того окна.
— По-моему, я влюбилась в Гарри.
Тетя Мэри нагнулась, отпустила тормоз инвалидного кресла.
— Какие пустяки.
На солнце набежало облако, и в комнате стало темнее.
— Для меня это не пустяки.
— Может быть, и так, детка. Думаю, у тебя детское увлечение. Так бывает. Но это не любовь. Любовь — огромное чувство, голубчик, тебе рановато об этом думать. И во всяком случае, Гарри тебе совсем не подходит.
Облако ушло, на полу и на стене заиграли солнечные пятна. Нэнси молчала.
— Я не хочу сказать о нем худого. Он очень милый… просто ничем не поражает воображение.
— Он красивый. Поразительно красивый.
Тетя Мэри взялась за ручки кресла и покатила его по комнате.
— Красота, как тебе известно, штука чисто внешняя. Есть красота без глубины, а есть… понимаешь ли… кое-что поинтереснее. В нем нет глубины. Ему надо бы остаться в армии, из него бы вышел образцовый красавец-генерал. Куда красивее, чем был его отец.
— Это ты так думаешь…
— Погода сегодня получше, что ты собираешься делать до обеда?
— Погуляю. Может быть, искупаюсь.
— Нашла бы себе подруг. Играла бы в теннис. Я в твои годы увлекалась теннисом.
— Ты всегда была спортивная.
— Возьми свитер. Ветер холодный.
Когда они вышли в прихожую, старик, потревоженный шагами, запел:
— «Не убоюсь я ворога под защитой твоей руки…»
— Правда, замечательно? — сказала тетя Мэри. — Ему уже лучше. Может быть, завтра я все-таки смогу поехать на скачки.
— «Бедствия мне не тягостны, слезы мои не горьки».
Нэнси вышла на веранду, ее обдало густым сладким запахом герани.
— Свитер! — крикнула вслед тетка.
Казалось, все как всегда. Защищенно. Безлюдно. Был отлив, берег обрамляла кружевная оборка мелких волн. С гребня крыши озирала горизонт неподвижная чайка. Справа от двери, среди раздробленных ракушек, валялся окурок. Нэнси, нахмурясь, поглядела на него, потом босой ногой забросала его песком. Отворила дверь, заглянула в хижину. Никого; но недавно здесь кто-то был. Кто-то здесь двигался и дышал. Трогал ее вещи, угрожал ее тайне. Сперва Нэнси разозлилась, потом испугалась. Над головой по крыше царапнули когти — шевельнулась чайка. И Нэнси успокоилась. Взяла с полки блокнот и карандаш и принялась писать:
«Дорогой сэр,буду вам признательна, если вы больше сюда не придете. Это очень личная собственность.
С уважением
Нэнси Гулливер»Аккуратно вырвала листок из блокнота, постояла, постукивая карандашом по зубам, огляделась — где бы пристроить записку. Наконец прислонила ее к книгам на полке, как раз напротив двери, чтобы сразу бросилась в глаза тому, кто войдет. Купаться расхотелось, она старательно затворила дверь, помахала на прощанье чайке и пошла домой.
Наутро, когда они завтракали, опять позвонил Гарри.
— Нэнси?
— А, привет.
Он все отменит, подумала она. Только бы не отменил.
— Я сейчас мчусь на службу.
— Да.
Тетя Мэри досадливо зашуршала листами «Айриш таймс».
— Я вот подумал, позвоню, спрошу, не возражает Мэри, что ты поедешь в город?
— Я же говорила. Она не против.
— Гренки остынут, — окликнула тетя Мэри.
— Хорошо. Она не беспокоится, что ты поедешь поездом одна?
— Нет. (Ну вот, пошли ахи-охи.)
— Не бери обратный билет. Я отвезу вас обеих домой.
— Да.
— Что может быть отвратительней остывших гренков. Воспитанные люди не пользуются этим мерзким аппаратом в такое время, когда другие завтракают.
— Я поставлю автомобиль поближе к театру, не надо будет далеко ходить.
— Да.
— Так что пускай Мэри не беспокоится.
— Она, по-моему, и не беспокоится.
— Гренки.
— Значит, условились. Жду тебя в конторе. И пойдем перекусить.
— Спасибо.
— В половине седьмого, времени хватит.
— Половинка семи.
— Половинка семи — это три с половиной, — сердито крикнула тетя Мэри. — Хоть бы говорила по-человечески.
— Мне пора.
— Да.
— До свиданья.
— До свиданья. Спасибо, что позвонили.
Нэнси опять села за стол.
— Немцы вместо «половина четвертого» говорят «половина четырех», — сказала из-за газетного листа тетя Мэри. — Halb vier. Halb fünf… половина пятого. Невразумительно, но они же иностранцы. Разные языки, разные конструкции и вообще. Ешь свои холодные гренки.
— Больше не хочется.
— Чепуха! И потом, на них уже столько масла и мармелада.
Она опять углубилась в газету, а Нэнси стала жевать гренки. Наконец тетя Мэри аккуратно сложила газету, взяла ее под мышку. Поднялась, собрала раскиданные перед ее тарелкой письма.
— В последнее время газеты читать тошно. Хоть бы прекратились эти убийства. Бедный Габриэл! — Она вздохнула, постояла, глядя в пространство. — В каком-то смысле я даже рада, что его уже нет. Его бы все это так расстроило. Вот я очень расстраиваюсь. Бедные люди… Понимаешь, он всегда хотел самоуправления, гомруля хотел.
