Сол Беллоу - Приключения Оги Марча
Во время водных процедур, длившихся часами, я был предоставлен сам себе и мог осмотреть окрестности. Немцы превратили этот район в цветущий сад; мужчины ничем не отличались от обычных фермеров, но пожилые женщины расхаживали в своих дворах под раскидистыми дубами босиком, однако в шляпках и длинных платьях. Из трещин на стволах персиковых деревьев истекала смола, листья белели от инсектицидной обработки. Повсюду на дорогах — на велосипедах и грузовых «фордах» — можно было видеть бородатых и длинноволосых представителей секты «Ветвь Давидова», не употребляющих в пищу мяса, мирных, деловых, благочестивых людей, владеющих либо большим поместьем, чуть ли не княжеством, либо настоящими дворцами на фермах. Они говорили о Шилохе[123] и Армагеддоне так же непринужденно, как если бы речь шла о яйцах или упряжи, и вселяли озабоченность в души миллионеров, поскольку владели фермами, минеральными источниками и парком развлечений в большой Баварской долине — с миниатюрной железной дорогой, бейсбольной командой и джазовым оркестром, музыка которого разносилась далеко за пределы павильона, где веселилась и танцевала публика. На самом деле было даже два оркестра — мужской и женский.
Я несколько раз сопровождал миссис Ренлинг на танцы и пил минеральную воду, но ей докучали комары. Потом я ходил и один, чем очень удивлял ее: она не понимала, зачем это мне. Также ее озадачивали мои утренние прогулки по городу или удовольствие от посещения тихой, увитой зеленью кондитерской на площади, где со времен Гражданской войны располагалось здание суда, — ведь я только что плотно позавтракал яйцами и выпил кофе с лепешками. А я получал от этого удовольствие, потягивая ароматный напиток и глядя, как маленький, похожий на кузнечика троллейбус, позванивая, ползет к гавани, преодолевая эстакаду на рамных опо- pax, где лягушки и птицы, живущие на болотах, вели свою бестолковую, горячую перепалку. Я приносил с собой книгу, но солнечные зайчики на страницах мешали читать. Белые чугунные лавки были довольно вместительны — на них спокойно могли сидеть три или четыре старичка и дремать на ласковом солнышке, вдыхая болотистый дух; от такого тепла дрозды оживлялись, цветы становились еще наряднее, зато другая живность преисполнялась неги и лени. Я растворялся в тяжелом насыщенном воздухе, и эта благодушная атмосфера — как вкуснейшее пирожное — вызывала желание любить, от которого сладко ныло сердце. Состояние, позволяющее оставаться самим собой, когда ты не являешься предметом изучения, а сидишь сам по себе, и все для тебя ново, будто ты первый человек на Земле и не участвуешь в людском балагане и даже свободен от собственных привычек. Твое тело просто нежится под солнечными лучами, все на месте — ноги, пальцы, узел на шнурках, но они не властны над твоим разумом, как расческа или тень от волос.
Миссис Ренлинг не любила есть в одиночестве — даже завтракать. Мне приходилось питаться в ее номере. Каждое утро она заказывала чай с молоком без сахара и несколько жестких сухариков фирмы «Цвибак». Мне же приходилось съедать все остальное — от грейпфрута до рисового пудинга; я ел за маленьким столиком у открытого окна, и ветерок с озера колыхал швейцарскую штору. Еще в постели, непрерывно болтая, миссис Ренлинг снимала шелковую ленту, которой перехватывала волосы на время сна, и начинала протирать лицо лосьонами, наносить крем, выщипывать брови. Предметом ее болтовни обычно были другие постояльцы. Она их развенчивала, ровняла с землей, но делала это как-то добропорядочно. И в то же время смело сооружала на своем лице заслон от противников. Ей хотелось до конца оставаться стильной дамой, изо всех сил поддерживающей цивилизованный образ жизни, возникший еще до Фидия[124] и существовавший при Боттичелли, — то, что рекомендовали и чему следовали великие художники и законодательницы моды при известных дворах, стремясь достичь совершенства: в глазах должен светиться ум, в манерах — сочетаться изящество и властность. Но миссис Ренлинг была гневлива. Ухаживая за собой в роскошном номере, в окно которого врывалась несравненная красота летнего дня, она все же не забывала о социальной критике, открыто выражая недовольство и антипатию.
— Ты обратил вчера внимание у Банко на пожилую пару слева от меня? Это Зиланды, известная голландская семья с традициями. Разве муж не великолепен? Он член крупнейшей Чикагской юридической корпорации и доверенное лицо фирмы Робинсонов, которые занимаются стеклом. Университет присвоил ему почетную степень, а в день его рождения все газеты поместили о нем статьи. И при этом жена глупа как пробка, пьет, и дочь тоже пьяница. Если бы я знала, что она здесь будет, предпочла бы поехать в Саратогу. Гостиницам следует рассылать списки предполагаемых гостей. В Чикаго они снимают квартиру за шестьсот долларов в месяц. И как только шофер приезжает утром за стариком — это мне точно известно! — слуга бежит за бурбоном, и держу пари: спиртное для этих дам. Так они сидят, пьют и пьянеют. Дочь предпочитает быть слегка старомодной. Если ты вчера не обратил на нее внимания, то посмотри сегодня — грузная женщина, носит перья. Она выбросила из окна ребенка, и тот погиб. Им пришлось использовать все свое влияние, чтобы ее не посадили. Бедную женщину за такое отправили бы на электрический стул, как было с Рут Снайдер; тогда окружившие ее надзирательницы так задрали юбки, что фотограф постеснялся сделать снимок. Может, она и одеваться-то стала консервативно, чтобы не иметь ничего общего с прошлым, когда сотворила такое.
Только крепкая психика выдержит подобные осуждения и проклятия и позволит наслаждаться восхитительным утром. Я изо всех сил пытался сопротивляться, когда она извлекала на свет божий все эти пугала, апокалиптических всадников смерти, демонов, хватающих голых грешников и прямо с паперти волокущих на расправу, детоубийц, эпидемии и инцесты.
Я выдержал. Я находился в положении богатого молодого человека, наслаждался этим и соответственно настраивал свои чувства, вытесняя или смягчая отрицательные эмоции. Конечно, были провальные моменты, когда она, к примеру, вспоминала казнь Снайдер, вызывая в памяти чудовищный образ жертвы, корчившейся под напряжением в несколько тысяч вольт. И хотя я старался избегать всего, что не доставляло мне радости, постоянные разговоры о зле и обреченных на страдание, в чем она была большим специалистом, изрядно портили настроение. А что, если все это правда? Может, та женщина и впрямь выбросила своего ребенка из окна? И это была не Медея, преследовавшая несчастных детей в незапамятные времена, а дама, с которой я вместе обедал, носившая перья, сидевшая с седовласыми родителями.
Но со столиком этой семейки соседствовали другие люди, вызывавшие во мне больший интерес, — две юные девушки, чья красота перебивала грустные мысли или хотя бы сводила их до минимума. Вначале я был готов увлечься любой, но затем чаша весов склонилась на сторону более стройной, изящной и молодой. Я влюбился в нее, но не так, как в Хильду Новинсон, за которой тенью скользил по другой стороне улицы или часами околачивался возле ателье ее отца. На этот раз все было по-другому — ведь я уже познал жало желания. Я ждал большего — и это во многом благодаря влиянию миссис Ренлинг, постоянно твердившей о похоти и не стеснявшейся в выражениях. Так что я допускал самое невероятное развитие событий. Я не привык осуждать себя за такие мысли, да и опыта особенного не имел. Из наставлений Бабушки Лош я соглашался только с тем, что у нас плохая наследственность и мы, как Мама, падки на любовь, но противился позорящему нас утверждению, будто мы несем гены разрушения. Итак, я плыл навстречу неизвестности. Правда, у меня было некоторое преимущество — мой внешний облик, спасибо миссис Ренлинг; казалось, Бог наградил меня всеми дарами, чтобы я демонстрировал его симпатию ко мне: красотой, модной одеждой, отличными манерами, непринужденностью, остроумием, обаятельной улыбкой, умением танцевать и общаться с женщинами — все как надо. Беда заключалось в том, что само мое положение было фальшивым. И я беспокоился, как бы Эстер Фенчел меня не раскусила.
И вот в таких условиях я, самозванец, испытывая сильное волнение, пытался преуспеть. Я проводил часы за туалетом, стараясь выглядеть как живая мольба. Молчаливая сосредоточенность и борьба с желанием открыться — это единственное, на что я был способен в моем состоянии жаркой, сильной влюбленности. Но как в легком трепете флажков и красоте гавани, в этой мирной, спокойной картине всегда таится возможность несчастья, так и я, возможно, несмотря на свой благополучный, безмятежный вид, посылал в пространство иные мысли — на пляже, в цветущем саду, в белой с золотом просторной столовой, — и сводились они к тому, что я не прочь удавиться волосами девушки; что-то вроде того. У меня голова кружилась, когда я думал о ее губах, руках, груди, ногах и о том, что между ними. Если она наклонялась, чтобы поднять мяч на теннисном корте, я замирал в фуляровом платке на шее, с бурыми лошадками на зеленом фоне, с концами, изобретательно пропущенными сквозь деревянное кольцо ручной работы, — его в этом сезоне Ренлинг ввел в моду в Эванстоне; я замирал, не в силах вынести такое зрелище, от любовного восхищения ныл живот: так действовал на меня изгиб ее губ, трогательные очертания девичьей попки и надежно защищенный нежный тайник. Возможность любить все это открыла бы мне мир — не пустые, невнятные, далекие, холодные страхи, намеки на них и шепот, а необходимое, оправданное и дарованное радостью бытие. Ведь если бы она заметила меня, поцеловала, обняла, позволила стереть с ее ног пыль корта, ее грязь и пот освободили бы меня от невыносимого обмана и доказали, что нет на свете ничего лживого, оскорбительного или легкомысленного, чего нельзя было бы исправить!
