Сол Беллоу - Приключения Оги Марча
Характер мистера Ренлинга соответствовал его бизнесу. Иногда он устраивал нечто вроде показательных выступлений, демонстрируя, как искусно может завязать узлы на канате, или пел:
Венеция, плутовка…
Ну и где же здесь парковка?
Его верхняя губа нависала над нижней, придавая ему мрачный и озабоченный вид. Он был холодным и хитрым человеком, как многие представители сферы услуг, не забывающие о своих интересах: старшие официанты, надзиратели за коридорными, — люди, вовлеченные в своеобразную жизненную игру и обреченные на проигрыш, однако они отчаянно сопротивлялись и вели тайную борьбу. Мистер Ренлинг фанатически любил бокс и иногда брал меня с собой на матчи, проводившиеся на ринге у Монтроуз-Семетри. Часов в десять, уже собираясь на матч, он говорил:
— Тут у нас с Оги есть два билета — стыдно будет, если они пропадут. Надо поторопиться — мы еще можем успеть на решающую встречу.
Миссис Ренлинг считалась с тем, что у мужчин есть свои слабости, и потому отвечала:
— Конечно, поторопитесь.
Во время боя Ренлинг не орал во все горло, не злился, а пожирал боксеров глазами. Его привлекало все, что добавляло ему жизненной энергии, — шестидневные велогонки, танцевальные марафоны, спортивная ходьба, сидение на флагштоке на выносливость, беспосадочные перелеты, долгие голодовки Ганди или выдающихся заключенных, люди, заживо похоронившие себя под землей, которые через отверстие дышат и получают пищу, — такие вот чудеса выносливости и стальной воли, не уступавшей сверхпрочным материалам, не боящимся пара, газов и колоссальных нагрузок. Услышав о чем-то подобном, он был готов проехать любое расстояние в своем мощном «паккарде», чтобы увидеть все воочию, и по дороге туда мысленно участвовал в гонках. Однако не возникало ощущения, будто Ренлинг мчится как ветер — так основательно располагался он в своем зеленом кожаном кресле: колени возле желтоватой луковицы передачи предательски не дрожали, поросшие светлыми волосками руки уверенно держали руль, а еле слышный шум мотора вызывал недоверие к спидометру, стрелка которого показывала восемьдесят миль. Но потом вы замечали, как стремительно лесная полоса проносится мимо, птицы кажутся бабочками, а овцы — птицами, и молниеносно сменяют друг друга на ветровом стекле синие, желтые и красные пятнышки насекомых. Ренлинг любил брать меня с собой. Его поведение озадачивало — ведь, оказавшись в машине и несясь как вихрь, мы не вели теплой беседы, не противодействовали этой гонке, затмевающей пейзаж за окном, лишь созерцали дрожащую антенну или слушали радиоболтовню из позолоченного отверстия на панели. Но в основном следили за показаниями приборов — количеством бензина и масла. Где - нибудь среди сосен, на теплом песочке, мы останавливались, поджаривали на углях цыплят, словно парочка прилетевших на Землю чужаков с Плутона, и потягивали пиво, развалившись в дорогих одеждах — в спортивном клетчатом пиджаке или в харисском твиде ручной выработки; в кейсах мы везли бинокли. «Мрачный богатый джентльмен и его разодетый племянник или молодой кузен-сноб» — вот как о нас, наверное, думали. Меня, чрезвычайно заботил мой внешний вид; я чувствовал, как ладно сидит на мне хороший костюм, тирольская шапочка с зеленым пером, великолепные английские ботинки, и потому Ренлинг не особенно меня волновал, я узнал его позже. Он был прирожденный борец с препятствиями. Носился по дорогам. Любил подвиги, восхищался выносливостью, поглощал разные протесты, трудности, препятствия, пережевывал их и глотал.
Иногда он кое-что сообщал о себе краткими замечаниями. Например, однажды, когда мы проезжали под виадуком Норт-Шор, он сказал:
— А ведь я помогал его строить. Был тогда не старше тебя — носил цемент к мешалке. Кажется, в том году открыли Панамский канал. Думал, что от этой работы у меня кишки лопнут. В те дни доллар с четвертью считался неплохими деньгами.
Вот так он иногда брал меня с собой для компании. Возможно, его забавляло мое восприятие такого рода жизни.
Одно время я страстно хотел иметь смокинг, мечтал, чтобы меня приглашали на официальные встречи, стремился вступить в Молодежную торговую палату. Не могу сказать, что меня переполняли коммерческие идеи. Мне нравилось в магазине, я не был изобретателен в вопросах изыскания денег. Во мне бурлил социальный энтузиазм, на первом месте стояло франтовство, я с удовольствием ощущал себя щеголем. Носки с рисунком в виде разноцветных ромбов, особенно заметные, когда скрещиваешь ноги, и в тон им галстук - бабочка на принстонском воротничке — вот что волновало меня больше всего. Я отдавался этому целиком.
Некоторое время я встречался с официанткой из Симингтона, Уиллой Стейнер. Ходил с ней на танцы в Мерри-Гарден и гулял вечером по пляжу. Будучи доброй девушкой, она закрывала глаза на мою напыщенность и постоянное желание пустить пыль в глаза. Не отличаясь робостью, она не притворялась, будто не понимает, что нам нужно друг от друга. В родном городке у Уиллы остался возлюбленный, за которого, по ее словам, она собиралась замуж, — не сомневаюсь: у нее и в мыслях не было заставить меня ревновать. К слову сказать, ей многое — и справедливо — во мне не нравилось: пустая болтовня, тщеславие и чрезмерная забота о собственном туалете. Проведав о наших отношениях, миссис Ренлинг пришла в негодование. Эйнхорн не знал столько о своем окружении, сколько умудрялась разузнать его жена.
— Оги, ты меня удивляешь, — сказала она. — Ее даже хорошенькой не назовешь. Нос как у индианки. — Носик Уиллы Стейнер мне особенно нравился, но я трусливо промолчал. — И мордочка вся в веснушках. У меня тоже веснушки, но они совсем другие, и вообще я все это тебе говорю как старший товарищ. К тому же она проститутка, и не честная проститутка, которой нужны только деньги. Если уж тебе невтерпеж, приди ко мне и скажи — так, мол, и так, и не стесняйся; я дам тебе денег, и отправляйся на Шеридан-роуд, где располагаются такие заведения.
Еще один пример, как мне предлагали деньги, чтобы выручить из беды; вспомнить хоть Эйнхорна, в свое время прочитавшего целую лекцию о воровстве.
— Оги, разве ты не видишь, что эта потаскушка хочет заполучить тебя, заставить жениться? Она родит тебе ребенка в самом начале твоей карьеры. Я хочу, чтобы ты знал, что тебя ждет.
Иногда я думал, что ее высказывания умны и непосредственны, в другое время считал их глупыми. У меня сложилось впечатление, что, подглядывая из своего убежища, она, веснушчатая, энергичная, во все вмешивающаяся, наговаривала на девушку понемногу, но планомерно. Такого рода наставления выслушивают все опекаемые, не имеющие голоса молодые люди от своих покровительниц — жен государственных деятелей и генералов — на дачах, виллах или в крупных городах.
— Но вы же ее не знаете, миссис Ренлинг, — неуклюже оправдывался я. — Она не… — Я замолчал: такое презрение отразилось на ее лице.
— Мой милый мальчик, ты говоришь как дурачок. Если хочешь, оставайся с ней. Я тебе не мамочка. Но ты пожалеешь, — бесстрастно продолжала миссис Ренлинг, — когда тебя окрутят. Неужели ты думаешь, будто она только и мечтает обслуживать столики, работать на пропитание и держать себя в форме ради тебя, а от тебя требуется одно — наслаждаться ею? Ты ничего не знаешь о девушках. Все они хотят замуж. Только в добрые старые времена они сидели и ждали, когда до них кто-нибудь снизойдет. — Она говорила это с нескрываемым отвращением.
Когда миссис Ренлинг заставила меня отвезти ее в Бентон-Харбор, где лечилась от артрита, принимая минеральные ванны, мне не пришло в голову, что таким образом она отдалила меня от Уиллы. Она сказала, что ей страшно ехать в Мичиган одной, так что мне придется составить ей компанию. Ее замысел я раскусил позднее.
В этот раз Бентон-Харбор показался мне совсем другим городом, не тем, каким запомнился, когда я, Нейлз и Дингбат добирались автостопом домой из Маскигона и пропитанная потом рубашка болталась у меня на шее, связанная рукавами, а ноги были в ссадинах. Точнее говоря, мы остановились в Сент-Джо, в гостинице «Меррит», близ озера Мичиган, где свежий, насыщенный запах воды пропитал гладкие розовые стены комнат. Большое кирпичное здание претендовало, однако, на стиль старинных строений бальнеологического курорта Саратога-Спрингс — утопало в зелени, здесь было много плетеных изделий, обшитых тесьмой портьер, французская кухня, ковры в белых холлах, лимузины, набитые деньгами богачей красивые клумбы с роскошными цветами и плодородная почва, на которой трава росла особенно обильно. В других местах под жарким июльским солнцем она давно пожухла.
Во время водных процедур, длившихся часами, я был предоставлен сам себе и мог осмотреть окрестности. Немцы превратили этот район в цветущий сад; мужчины ничем не отличались от обычных фермеров, но пожилые женщины расхаживали в своих дворах под раскидистыми дубами босиком, однако в шляпках и длинных платьях. Из трещин на стволах персиковых деревьев истекала смола, листья белели от инсектицидной обработки. Повсюду на дорогах — на велосипедах и грузовых «фордах» — можно было видеть бородатых и длинноволосых представителей секты «Ветвь Давидова», не употребляющих в пищу мяса, мирных, деловых, благочестивых людей, владеющих либо большим поместьем, чуть ли не княжеством, либо настоящими дворцами на фермах. Они говорили о Шилохе[123] и Армагеддоне так же непринужденно, как если бы речь шла о яйцах или упряжи, и вселяли озабоченность в души миллионеров, поскольку владели фермами, минеральными источниками и парком развлечений в большой Баварской долине — с миниатюрной железной дорогой, бейсбольной командой и джазовым оркестром, музыка которого разносилась далеко за пределы павильона, где веселилась и танцевала публика. На самом деле было даже два оркестра — мужской и женский.
