Андрей Школин - Прелести
— Конечно, нужны.
— Чтобы на метро ездить?
— Ага.
— А нам ведь тоже надо на метро ездить?
— Точно. Только мы деньги по-другому заработаем.
— Значит, бутылка тебе не нужна?
— Пустая нет.
— Тогда отдай ему. Он уже давно ждёт.
— Как скажешь, — перелил немного пива в стакан, а оставшееся протянул мужичку. — Можешь допить, а бутылку возьми себе.
— На работе не пью, — он подобострастно улыбнулся, взял посуду и отошёл от нашего столика.
— Он плохой, да? — Ирина украдкой продолжала наблюдать за «бизнесменом».
— С чего ты взяла?
— Ну… Он, какой-то…
— Грязный, имеешь в виду, — подсказал и пригубил стакан.
— Да… И ещё, когда он улыбается, глаза не смеются. Не по-настоящему. Он не красота. На него смотреть не хочется ещё и ещё.
— А ты думаешь, ему на нас смотреть хочется?
— А разве нет? Мы ведь не такие?
— Вот потому ему на нас и неприятно смотреть.
Ирина отвернулась и задумалась. Потом опять наклонилась над столом и принялась ложечкой ковырять мороженое.
— А если бы мы не дали ему то, что он просил, он бы обиделся?
— Думаю, что нет, — я откинулся на спинку стула и вытянул ноги под столом. — Он, скорее всего, заранее, на всякий случай, обиделся на всех, всех. На нас, на них, на весь мир и поэтому обижаться сейчас на кого-то конкретно не имеет смысла. У него такая форма защиты. Он как бы уже изначально готов к тому, что ему откажут. Ему, когда он смотрит вокруг, ничто не кажется красивым. И виноватыми в этой несправедливости считает тех, кто эту красоту видит. Например, тебя.
— Меня?
— Ну, или меня и всех, кто здесь бывает.
— И что? Он никогда, никогда, нигде, нигде не видит красоты?
— Почему же? Видит. Но у него своё представление о красоте. И то, что он считает приятным и красивым, мы воспринимаем некрасивым и мерзким. И наоборот. Поэтому он называет плохой тебя, ты его, а на самом деле…
— А на самом деле?
— На самом деле всё это условно.
— Условно?
— В общем, правы и те, и те, и не правы никто. Вот… — высказался и поймал себя на мысли, что сам, на месте Ирины, после такого объяснения, вряд ли бы что-либо понял. Ух… Ничего себе говорить научился? У кого, интересно, подобную манеру перенял? — Вот представь себе, что в деревне… Была ведь в деревне?
— Да, с бабушкой.
— Так вот. Горит в деревне сарай. Хозяин мечется, поливает водой из вёдер, а сосед стоит за своей оградой, смотрит и восхищается: «Вот ведь какое пламя красивое…». И оба правы. Соседу действительно нравится. Он, может быть, в душе художник или поэт непризнанный. Только, если об этом вслух скажет, тот, который тушит, ему после таких слов ведро на голову наденет или ещё что похуже сделает. Плевать он на такую красоту хотел. Не до этого. Понимаешь, о чём я?
— Понимаю. Это сосед сарай поджёг… — и облизала ложечку.
— Ага… — собрал глаза в кучу и посмотрел в синее, синее, синее небо. — А ты, когда увидела весь этот мир заново, тебе всё сразу понравилось? На всё хотелось смотреть? — я, наконец, задал тот самый вопрос.
Она закончила облизывать ложечку и положила её на стол.
— Наверное. Только я ведь не сразу всё увидела. Помаленьку, помаленьку, потом больше, больше… Сначала Сашу, потом тебя, потом Солнце… Когда ты мне последнюю серию сказки рассказывал, я всё это уже видела. Только не так, как сегодня или вчера.
— Слишком большое отличие?
— Большое, — помолчала несколько минут. — Вы с Сашей были, как бы, светящимися и вот такими, — Ира обрисовала руками полусферу. — Но Саша светился ярче. Он был похож на солнце. Только ближе. А тебя видно было, но как, как… — она долго подбирала нужное слово. — Как светящийся пар.
— ЗаШебись, — я произнёс это, разумеется, тихо и в сторону.
— Да. И когда ты положил руки мне на лоб, я точно плавала в этом пару. И хотелось спать. А когда Саша положил руки, стало тепло и тоже захотелось спать. А потом вас долго не было. Я однажды проснулась и увидела, что сон остался. Во сне была комната, окно и мама спала на кровати. И с тех пор я всё вижу, как раньше во сне. Только вначале уставали глаза. Долго смотреть не могла. А теперь даже без очков не устают.
— Ты видела сны?
— Каждую ночь. То что сейчас, вокруг нас, всё такое же, как во сне. И ты такой же. Ну… Почти такой же. Не во сне ты был другим. Паром.
— И маму видела?
— Видела.
— И я был таким же, как сейчас?
— Ага.
— Значит, ты не слишком удивляешься тому, что происходит вокруг? Всё как бы продолжение сна?
— Ну… Не совсем такое же. Но, похоже.
— Почему же ты сразу меня не узнала?
— Ты что, глупый? Раньше ты был круглым и светящимся!
Некоторое время просто молча сидел, и молча сидел, и молча сидел, и молча сидел… Мороженое растаяло. Я вообще не любил мороженое. Не любил. Мороженое. И оно растаяло. Потому что не любил. Растаяло. При чём здесь мороженое?
— А Сашу ты во сне видела, когда-нибудь?
— Кажется, нет. Где он сейчас?
Щёлкнул языком и посмотрел через проход на Арбат.
— Да он, вполне возможно, именно сейчас сюда подойдёт. Я лично нисколько не удивлюсь. А ты?
— И я не удивлюсь, — Ира поглядела в том же направлении, как будто наш общий знакомый должен появиться сию же минуту.
— Правильно, — я улыбнулся. — Куда же больше удивляться? А маму, как ты в первый раз увидела, расскажи.
— Маму? Я когда проснулась — сразу её узнала. Я её и раньше видела, до болезни. И во сне тоже. Просто сразу видно плохо было. Вот солнце видела хорошо. Я раньше только солнце хорошо видела, — и засмеялась. — А сейчас совсем на него не могу смотреть. Яркое очень. Я думала оно рядом. Рукой можно потрогать, а оно далеко.
— Ну, не так уж и далеко, — пододвинул девочке своё мороженое, — Ешь, я не хочу. Может быть оно и ближе, чем мы думаем.
— Папа говорит, что к солнцу можно долететь только на ракете.
— Вот папа твой на ракете к солнцу и полетит.
— Правда? — Ирина удивлённо выгнула брови.
— Может быть, — я оглянулся в поисках «старого знакомого». — Значит сейчас у тебя всё нормально?
— Нормально.
— Ну, и слава Бо… Уф… — осёкся на полуслове. Кому слава-то, не понятно. — Эй, друг, иди сюда, — махнул рукой «бизнесмену». — Иди, иди!
— Тот, всегда готовый к «труду и обороне», незамедлительно возник возле столика. Та же выжидательная улыбка, тот же взгляд.
— Есть хочешь?
— Да нет, нет, — замахал он руками. — Вообще-то, так сказать, я…
— На, держи, — достал из кармана рубашки деньги и протянул в его сторону. — Купи четыре бутылки пива, себе поесть, чего сам выберешь, и садись за наш стол. Хорошо?
Через пару минут он уже восседал рядом, виновато улыбаясь и не решаясь прикоснуться к тарелке с пельменями.
— Ты ешь, ешь, не стесняйся. Пиво пей, сколько выпьешь, остальное с собой заберёшь. Как зовут-то?
— Алексей. Алексей Фомич, — он аккуратно, не спеша, просунул в рот первую пельменину.
— Меня Андреем, её Ириной. Будем знакомы, что ли? — плеснул себе в стакан немного пива. — Может быть, водочки хочешь?
— Нет, нет, не нужно, — завертел он головой. — И так вон не знаю даже…
— Ну, как хочешь, — я отпил из своего стакана. — На нет и суда нет.
— Доченька ваша? — улыбнулся Алексей и кивнул на ребёнка. — Красавица. Вырастет, ещё красивей будет.
— Да нет, не дочка, подружка, — и подмигнул Ирине. — Вот как раз насчёт красоты и хотелось бы поговорить. Ты, наверное, человек грамотный. Да и повидал в жизни, по-видимому, всякое. Скажи, что же такое красота?
Алексей перестал на некоторое время жевать и оглядел нас, ища в моих словах подвох.
— То есть, как это?
— А вот как ты понимаешь, так и скажи.
— Ну, это ведь, — он откашлялся. — Кому как, наверное.
— А как тебе?
— Мне? Мне, пожалуй, когда красиво, тогда и красота.
— Когда красиво? Ну да… Слушай, а вот скажи, ты себя каким человеком считаешь, хорошим или плохим? Ирине показалось, что ты плохой.
— И правильно говорит. Плохой я. Что во мне, окромя души, хорошего есть? Ничего. Так что, правильно всё. Плохой, — Алексей услужливо улыбнулся.
— А почему, когда ты улыбаешься, глаза не улыбаются? — задала «детский» вопрос Ирина.
— Так ведь, от перенесённых тягот и лишений не улыбаются. Много слёз пролили глаза мои. Вот как.
— С Вами, наверное, плохо обращались? — девочка даже перешла на «Вы».
— Всякое бывало, всего и не упомнишь. Да и вспоминать особо не хочется.
— А душа, значит, у тебя хорошая? Добрая, видать, и светлая, — на полном серьёзе спросил. Без издёвки.
— А вот этого не тронь, — он вдруг изменился в лице. В глазах блеснуло что-то такое… Впрочем, тут же успокоился. — А как же ей быть другой? Душа — она на то и душа.
