Берта Исла - Мариас Хавьер
Такие ранние пары, добавим, обречены привносить в свои отношения элемент братской дружбы – хотя бы в силу того, что в самом начале, которое обычно в немалой степени определяет их будущую судьбу, эти пары знают, что должны терпеливо дожидаться часа, когда их любовь, их жаркая страсть заслужит право на кульминацию. В той среде – и в те времена, – вопреки порывам пробуждающейся и порой достаточно взрывоопасной сексуальности, считалось неблагоразумным и опрометчивым опережать события, если самим влюбленным их отношения казались серьезными, а Томас и Берта сразу поняли, что у них все серьезно, то есть речь идет не о мимолетном увлечении, которому суждено закончиться вместе с концом учебного года и даже не через пару лет, когда придет пора расставаться со школой. Том Невинсон был в меру робким и не имел никакого опыта в любовных делах, а кроме того, с ним случилось то, что случается со многими мальчишками: они слишком уважают девушку, которую выбрали в спутницы всей своей жизни – нынешней, будущей и вечной, – и не позволяют себе с ней ничего лишнего, хотя отнюдь не избегают этого лишнего с другими. В итоге они начинают проявлять чрезмерную заботу о ней, чересчур опекают, видя в предмете своей любви идеал, хотя и сделанный, как ни крути, из неуемной плоти и горячей крови, а следовательно, тоже озабоченный проблемами секса. Короче, они боятся осквернить ее и превращают почти в неприкасаемую. С Бертой произошло то, что происходит с немалым числом девушек, которые сами-то знают, что прикасаться к ним можно сколько угодно, а процесс “осквернения” их даже интригует, однако ни в коем случае не хотят выглядеть нетерпеливыми и уж тем более алчущими наслаждений. Поэтому нередко бывало и так: после затянувшегося боязливого ожидания, после пылких взглядов и робких поцелуев, после благоговейных ласк, которые не посягали на запретные области тела и притормаживались при первом подозрении, что благоговейность вот-вот дрогнет, “жених и невеста” впервые доводили дело до пресловутой кульминации по отдельности, то есть со случайными партнерами, находя, так сказать, временно исполняющих обязанности. И Берта и Том потеряли невинность, еще учась на первом университетском курсе, однако не признались в этом друг другу. В тот год жизнь их разлучила – но не насовсем, конечно. Тома приняли в Оксфорд – во многом благодаря хлопотам отца и протекции Уолтера Старки, но также благодаря его несомненным лингвистическим способностям. А Берта поступила на философско-филологический факультет мадридского Университета Комплутенсе. В Оксфорде каникулы бывали длинными – больше месяца между Michaelmas и Hilary, то есть между осенним триместром и зимним, потом столько же между Hilary и Trinity, зимним триместром и Троицей, и еще три полных месяца между Trinity и следующим Michaelmas, началом следующего курса, – то есть перед началом трех очередных очень условных триместров, так что Том возвращался в Мадрид после восьми-девяти недель напряженной учебы и снова окунался в мадридскую жизнь, не успев отвыкнуть от нее, чтобы сделать выбор в пользу оксфордской, и ничего не забыв. Но на эти восемь-девять недель разлуки Том и Берта как бы выносили друг друга за скобки, а пустоту заполняли ожиданием. При этом оба знали: как только они снова встретятся, все вернется в прежнее русло. Когда разлуки предсказуемо сменяются встречами, и те и другие начинают восприниматься как не совсем реальные, в них появляется что-то от Зазеркалья, и тогда каждый вновь наступивший период сразу кажется главным, заслоняет собой предыдущий и отрекается от него, если полностью не стирает из памяти; в итоге ничто из случившегося за это время не становилось фактом посюсторонним, увиденным наяву и действительно имеющим какое-либо значение. Том и Берта не знали, что под таким знаком пройдет большая часть их совместной жизни, вернее, совместной, но проведенной в основном порознь, или совместной, но прожитой каждым по-своему.
В 1969 году Европу захлестнули мода на политику, а также мода на секс, и обе коснулись главным образом молодежи. Парижские волнения мая 1968-го и Пражская весна, раздавленная советскими танками, взбудоражили – хотя и на короткое время – половину континента. А в Испании все еще сохранялась диктатура Франко, установленная более трех десятилетий назад. Забастовки рабочих и студентов заставили франкистский режим объявить на всей территории страны чрезвычайное положение, что было скорее эвфемизмом, способом еще больше ущемить и без того скудные права граждан, расширив права и безнаказанность полиции, развязав ей руки, чтобы она делала все, что хочет, и со всеми, с кем хочет. Двадцатого января умер, находясь под арестом, студент юридического факультета Энрике Руано, которого тремя днями раньше задержала грозная Политико-социальная бригада [2] за то, что он разбрасывал листовки. Официальная версия, все время менявшаяся и грешившая массой нестыковок, гласила, что этот двадцатилетний парень, когда его привезли в здание на нынешней улице Принца де Вергара для проведения обыска, вырвался из рук трех сопровождавших его полицейских и выбросился из окна седьмого этажа. Министр Мануэль Фрага и газета АВС постарались изобразить гибель Руано как самоубийство и ссылались на его психическую неуравновешенность. На первой полосе газеты с продолжением на следующей было опубликовано письмо Руано врачу-психиатру, но из текста письма сделали нарезку и подправили его, чтобы выдать за фрагменты личного дневника. Почти никто не поверил в эту версию, и гибель арестованного сочли политическим убийством, поскольку студент являлся членом Фронта народного освобождения, или попросту “Фелипе” [3], подпольной антифранкистской организации, не слишком влиятельной, какими в силу обстоятельств были почти все тогдашние организации (не слишком влиятельными и непременно подпольными). В официальную версию никто не поверил, потому что все правительства времен диктатуры имели привычку беззастенчиво врать, и вот двадцать семь лет спустя, уже в годы демократии, состоялся суд над теми тремя полицейскими, тело Руана было эксгумировано, и эксперты установили, что у жертвы была отпилена ключица, через которую, вне всякого сомнения, прошла пуля. В свое время результаты вскрытия фальсифицировали, родственникам не позволили увидеть погибшего, а прессе запретили печатать траурное сообщение; затем отца студента вызвал к себе лично министр информации Фрага и убедительно советовал воздержаться от жалоб, а лучше вообще помалкивать. Министр сказал якобы следующее: “Не забывайте, что у вас есть еще и дочь, подумайте о ней”, – имея в виду сестру Руана Марго, которая тоже была замешана в политику. Однако к моменту судебного разбирательства прошло слишком много времени, и уже ничего нельзя было доказать, поэтому с полицейских (их фамилии Колино, Гальван и Симон) сняли обвинение в убийстве, хотя юношу наверняка каждый день пытали, а под конец отвезли в квартиру на улице Принца де Вергара, застрелили и выбросили в окно. Именно так считали его товарищи в 1969 году.
Возмущение студенчества было настолько сильным, что в протестных акциях участвовали даже те, кто прежде политикой не интересовался или предпочитал не рисковать и не искать лишних проблем на свою голову. К числу таких относилась и Берта Исла. Друзья с факультета уговорили ее пойти вместе с ними на митинг на площадь Мануэля Бесерры, расположенную недалеко от арены для боя быков “Лас-Вентас”. Подобные акции были под запретом и потому продолжались недолго: разгоном занимался Вооруженный полицейский корпус, служивших там из-за цвета формы называли “серыми”, и они обычно заранее знали о планах протестующих и особенно с ними не церемонились. А если бунтовщикам удавалось образовать плотную колонну и пройти сколько-то метров, выкрикивая лозунги, не говоря уж о швырянии камней в витрины магазинов и стены банков, полицейские – пешие или конные – сразу пускали в ход свои черные длинные и гибкие дубинки (у конных более длинные и гибкие, похожие на укороченные бичи). Надо ли говорить, что среди них нередко попадался придурок или слишком нервный тип, который хватался за пистолет, чтобы нагнать побольше страху на митингующих или поменьше бояться самому.
