Виктор Лихачев - Единственный крест
Конечно, было бы преувеличением утверждать, что Василий Иванович только купался в море народной любви. Некоторые коллеги его явно недолюбливали. Причина стара, как мир — зависть. Из-за нее, подлой, Каин убил Авеля. Из-за нее же хирург Борис Борисович Миркин рассказывал всем, что Сидорин своему положению обязан двум обстоятельствам — знаменитому брату и удивительному везению. В качестве примера он приводил случай с Шуриком, водителем машины «Скорой помощи». Вез Шурик роженицу из дальней деревни. Вышел из машины уточнить дорогу — и попал под проезжающий мимо грузовик. Три дня в коме. Приехавшая из области бригада констатировала: шансов у парня нет. Люди, наверное, знали, что говорили. А Сидорин не стал их слушать, взял да и провел вместе с еще одним таким же авантюристом — Орловским операцию на открытом мозге. И Шурик не только остался жив, но даже продолжил после этого работу на «Скорой помощи». Повезло!
Все знали, что Миркин в сущности дрянной мужичишка, но слушали его, не перебивая: нам нравится, когда кого-то ругают. Отчасти Василий Иванович был виноват и сам, точнее, виноват его язык: если кому-то давал прозвище, оно прилипало к человеку на всю жизнь. Так Софья Семеновна Сахарович, участковый терапевт, стала для всех просто «Дыши-не-дыши». Нет, что говорить, она, обследуя больного, частенько произносила эти слова. Но только после того, как Василий Иванович в тесной компании рассказал одну историю, Софья Семеновна стала еще одной упертовской знаменитостью. А произошло вот что. Поздно вечером в терапевтическое отделение больницы привезли человека, подобранного милицией на улице. Дежурила в тот вечер Софья Семеновна. Подойдя к кушетке, где лежало бесчувственное тело и, достав фонендоскоп, произнесла привычное: «Так, дыши. Не дыши». Разумеется, реакции никакой.
— Все ясно, — произнесла Сахарович, — тело везите в морг.
Так и поступили. А надо сказать, что это была суббота. В приемном покое в тот вечер дежурила милейшая и добрейшая старушка Евлампия Михайловна. И когда несчастного бродягу, раздев до гола, отвезли в маленькое желтое одноэтажное здание на самом краю больничного городка, известное каждому упертовцу, медсестра спокойно коротала дежурство за вязанием. Не знаю, догадались ли вы или нет: подобранный на улице человек был мертвецки пьян, но отнюдь не мертв. Часам к трем ночи, лежа голым на каталке почти что в леднике, он проснулся. А осмотревшись вокруг, мгновенно протрезвел. Надобно добавить, что на дворе стоял ноябрь. Несчастный метался по моргу, словно попавший в клетку зверек, стучался в закрытые двери, истошно кричал, пока не сорвал голос. Под конец он решился на крайнюю меру: разбил небольшое окошко и, как был голым, так и выскочил на улицу. Ближайшее светящееся окно, дарившее спасительную надежду на избавление от холода и ужаса, от которого у мужчины волосы, встав дыбом, не спешили опускаться, и принадлежало как раз приемному покою. К несчастью, Евлампия Михайловна не только сама внесла в журнал дежурств информацию об умершем неизвестном мужчине 40–45 лет от роду, но и ведомая вполне естественным для женщины ее возраста любопытством, успела посмотреть на «тело», до того, как за каталкой закрылись двери морга. И вот — полночь, тишина, только негромко тикают часы на столе. Задремавшая от их монотонного хода Евлампия Михайловна, вздрогнула, когда входную дверь сотрясли удары, а сиплый крик разорвал тишину:
— Откройте! Немедленно откройте! Слышите?! — Дальше шел поток отборного мата.
— Опять эти алкаши проклятые. Прекратите стучать, здесь нет глухих, — рассерженная Евлампия Михайловна, отложив в сторону вязание, решительно направилась к двери. — Да не стучи ты, ирод, сейчас открою.
Через мгновение произошло то, что должно было произойти. Бедная женщина, открыв входную дверь, увидела на пороге сегодняшнего покойника. Голый, синий, с оскаленным ртом… Евлампия Михайловна охнула, ноги ее вмиг стали ватными, и она медленно осела на пол, успев только произнести: «По-мо-ги-те…» Потом говорили, что Софья Семеновна почти месяц вынуждена была скрываться от взбешенного «мертвеца», поклявшегося отправить «глухую врачиху туда, где он уже побывал». А вот Евлампия Михайловна этот месяц поправляла утраченное здоровье в одном из подмосковных санаториев. К сожалению, полностью отойти от потрясения ей не удалось, как не удалось благодаря языку Василия Ивановича, тоже дежурившему в тот день, этой истории не выйти за больничные стены, обрастая все новыми деталями и подробностями.
* * *Асинкриту никто не верил, когда он рассказывал, что впервые помнит себя, начиная с полутора лет. На самом деле, так оно и было. Но если быть более точным, первая осознанная связь Асинкрита с миром — песня, которую пела ему, младенцу, укладывая в постель, мать.
Белым снегом, белым снегом,
Ночь метельная ту тропку занесла,
По которой, по которой
Я с тобой любимый рядышком прошла.
А за окном действительно не унималась вьюга, и белые хлопья снега тревожно стучали в окно. Но это было за окном, а здесь рядом сидела мама, уютный свет ночника придавал комнате сказочный вид. Мама пела, а маленький Асик водил пальчиком по настенному коврику, висевшему возле его кроватки. Он не знал тогда слово «любовь», но совершенно точно всей своей младенческой душой любил и папу, который из больницы придет только утром, и маму, поющую про какую-то тропку. Не меньше Асинкрит любил и этот коврик с изображением папы-зайца, одетого в синий костюм и торжественно возвращающегося домой с подарками для своих детей, которые выбежали ему навстречу, радостно улыбаясь. В руках у папы-зайца разноцветные шарики и коробка с тортом.
Белым снегом, белым снегом… Эти два слова и мелодия стали для взрослого Асинкрита словно кодовым замком: пропоешь их — и приоткрывается, пусть на немного, дверца в страну, где не было печали и забот, где он, подобно ветхому Адаму в раю, каждый день открывал для себя мир, казавшийся таким же добрым и уютным, как та детская спаленка с кроваткой, у изголовья которой сидела мама, и с маленьким полотняным ковриком на стене…
* * *Огромным и светлым — именно таким явился мир юному Асинкриту. Огромным был двор — часть этого мира, огромным казался ему их двухэтажный дом. Гуляя по двору, Асинкрит любил, задрав голову, смотреть на крышу дома. Ему тогда чудилось, что тополя, которые даже выше дома, зацепят плывущую по небу вату — облака. Зацепят, и их дом скроется в белом тумане. С Асинкритом это случалось часто: посреди шумной игры с ровесниками, он мог остановиться и, замерев, смотреть в одну точку. Будто уходил куда-то.
