Леонард Терновский - Касьянов год (Ландыши)
— Меня должен был отвести сюда Эдик. У него сначала никак не заводился «Москвич». Кстати, под Вашими окнами уже стоит «наружка», целых две «Волги». Чувствую я себя неважно, давление скачет и временами жмет сердце. А от Андрея всем привет.
— Мы тут без Вас прочли составленный Розой документ от имени нашей группы. Про обыски у редакторов «Поисков». Он возражений не вызывает. А вот о другом письме, предложенном Колей, высказывались разные мнения.
— Ну, так давайте их сюда. — Закурив сигарету, Люся склонилась над документами.
Снова раздался звонок. — Должно быть, это Валюша припозднилась, — предположила хозяйка.
— А у нас только что закончился обыск, — объявила с порога девушка в брюках и светлой кофточке. — И у Шуры был шмон. Ваня, как только гэбэшники от нас ушли, помчался к ней.
Присутствующие обступили девушку с расспросами. — По какому делу? Протокол привезли? И что же у Вас, Валюша, забрали?
— Измучались? — сказала Софья Андреевна. — Присаживайтесь скорей к столу. Налейте Вале чаю покрепче.
— Протокол — вот, читайте. Забрали, как водится, разный самиздат и тамиздат. «Хронику». Сборник Сахарова. Первый том Гумилева, изданный на Западе.
— То есть его ранние стихи, написанные до революции. Ну, это явная антисоветчина!
— Еще принятый в прошлый раз документ нашей группы, который я чуть-чуть не успела допечатать. Вместе с пишущей машинкой. Так что работать мне пока не на чем.
— А что у Шуры?
— Еще не знаю. Ваня, если успеет, может быть заедет попозже. А документ нашей группы, — вот он! — Валя достала из сумки и с торжеством подняла над головой несколько сколотых скрепкой листков.
— Так ведь его забрали?
— То была вторая закладка. А первую я успела допечатать до их прихода и — словно что-то толкнуло меня — удачно спрятать.
— Молодчина. Только все равно Вас теперь затаскают на допросы.
— К этому я привычна. Не впервой. А что сегодня у нас?
— Приняли документ о «Поисках», прочтите и скажите свое мнение. А другое письмо, которое принес Николай, обсуждаем.
— Давайте их мне. Машинку я попрошу у кого-нибудь из знакомых. У меня сейчас всего безопасней, — бомба два раза подряд в одну воронку не падает.
— Так вот, насчет письма Николая, — резко произнесла Люся. — Андрей с подобными предложениями обращался к правительству почти десять лет назад. Никакого ответа. Кто как хочет, а я в этом участвовать не стану.
— Кто эта Люся? — спросил Костя.
— Елена Георгиевна, супруга А.Д., - шепнула ему Ната. — «Люся» — это ее домашнее имя, для близких.
— Жена Сахарова?
— Ну да.
Николай взглянул на часы и стал прощаться. — Приходится торопиться, — пояснил он. — Мне ведь сначала последней электричкой до Владимира, а там еще ехать на автобусе.
— Дайте мне, если можно, Ваше письмо, — попросила Наташа.
— Я отдал экземпляр Вале. У меня остался последний.
— Тогда я возьму его потом у Вали. Можно показать его хорошим людям?
— Конечно, кому хотите. Правда, это только черновик.
— Посмотрите, — обратился Николай к Софье Андреевне, подведя ее к окну. — Вон в передней «Волге» сидят те, кто меня «пасут». Увидите: как только я выйду, машина тут же поедет следом. Правда, у «Арбатской» моим «пастухам» придется выйти, чтобы не упустить меня в метро.
— Я провожу тебя до электрички, — сказала Ксения.
За окном уже зажглись фонари. Опять моросил мелкий дождь. Стоявшим у окна было видно, как «Волга» на той стороне улицы развернулась и медленно двинулась за уходившими под зонтом Николаем и Ксенией.
Горькие раздумьяС приходом осени сделалось заметно прохладней.
— Как мне быть дальше? — долгими вечерами размышлял Костя. — Похоже, времена становятся все труднее. Ната рассказывала: у Вали был еще один обыск. И у Николая тоже. Забрали все черновики его обращения. Так что его призыв начать диалог власти с интеллигенцией погребен теперь в кабинетах КГБ. Хелсинкские группы в республиках задушены, да и в Московской на свободе осталось каких-нибудь пять-шесть человек. Почти все — люди пенсионного возраста. Из молодых только Валя с Ваней.
Включив «Спидолу», Костя попытался поймать какие-нибудь «голоса», но из динамика доносились только завывания «глушилок».
— Забиться, как крот, в темную нору и не высовываться? Может быть, все еще обойдется. До чего же все тошно! Или махнуть рукой на опасность и ринуться в открытое противостояние? Но тогда меня непременно посадят.
— Осталось всего несколько открытых оппозиционеров. Да Сахаров еще за всех вступается. А народ молчит. Все понимает и — молчит. Боится. Оно и понятно. Ведь паук-Андропов со своей опричниной от КГБ не пощадит никого. Как-то я сам слышал слова Софьи Андреевны: — Всех нас скоро пересажают. Поймите, советская власть незыблема. — Почему же сама она тогда не молчит? Называет себя пессимисткой. Только какой-то необычный у нее пессимизм — деятельный. Вот и в Хельсинкскую группу она вошла, когда трех ее членов уже арестовали, значит, понимала всю опасность своего шага.
По телевизору, как всегда, талдычили о новых мирных инициативах СССР, о происках империалистов, о рекордном урожае на Украине. — Вот только зерно нам почему-то приходится покупать в Канаде да в США, — буркнул себе под нос Костя и нажал кнопку выключателя.
— Как все это у меня началось? Когда от чтения самиздата и легкомыслой болтовни в курилке я перешел к чему-то более существенному? Пожалуй, когда в нашем конструкторском бюро ходило по рукам письмо в защиту демонстрантов на Красной площади. Все хвалили письмо, говорили: — Как хорошо написано! Правильно! — И никто, ни один человек его не подписал! Меня поразила эта картина всеобщей трусости, и я написал тогда свой первый фельетон.
Кто-то предлагает подписать письмо с таким текстом: ДВАЖДЫ ДВА — ЧЕТЫРЕ. Ему дружно отвечают: — Это точно! Несомненно! Правильно! Но подписать письмо — не могу. Вдруг начальство считает иначе? А у меня дети. А что, если это письмо, да с моей подписью, попадет за границу?! прозвучит по «голосам»?! Тогда меня просто посадят, — как дважды два!
Был такой американский публицист — Арт. Бухвальд. Его фельетоны с едкой критикой американских несуразностей часто можно было встретить на страницах еженедельника «За рубежом». Подписав свое творение псевдонимом «Арк. Бухман», я отпечатал его дома на своей старенькой «Эрике». Экземпляр оставил себе, другой подкинул в нашу курилку, а остальные — тоже тайком — побросал в телефонных будках, в салонах автобусов. В нашей компании мой фельетон имел успех. Мне тоже дали его прочесть, — и вместе с другими я ахал, смеялся и гадал: — кто он, этот таинственный Арк. Бухман? Успех щекотал мое самолюбие, я ощущал себя почти героем. Но все отравляла ядовитая мысль: — Сам то я письмо в защиту демонстрантов тоже не подписал!
Спустя время я еще два-три раза воспользовался псевдонимом «Арк. Бухман». А потом мы встретились с Наташей.
— Ната, Натка, Наточка. Кажется, я и вправду без нее не могу. А ведь ее тоже могут арестовать. На днях опять вызывали в КГБ, на этот раз спрашивали о Фонде. Правда, в числе распорядителей Фонда она не значится. Да только чекистам подобные тонкости — до лампочки. До революции люди по праздникам несли в тюрьмы «несчастненьким», — и ворам, и «убивцам» — всякую снедь да подаяние, и это считалось благим делом. А сейчас у нас за доброту и милосердие сажают.
Костя припомнил, как в конце шестидесятых несколько человек из их конструкторского бюро скидывались в получку кто по трешке, кто по пятерке, и отдавали через знакомых в помощь политзаключенным и их семьям. Тогда их никто за это не преследовал, хотя большого секрета из своей благотворительности они не делали. А сегодня — обыски, допросы, изъятие списков политзеков и денег Фонда.
— Нет, ареста Наты я просто не перенесу. А может нам попробовать уехать отсюда? — Костя накинул куртку и вышел на балкон. Закурил. — Мне тридцать девять. Поздновато начинать жизнь с нуля. Без Наты я не уеду, значит, надо сначала оформить наши отношения. Ее маму надо будет взять с собой. Ничего, не пропадем. Технари и программисты нужны и в Америке. Мне придется выучить язык, Наташка английский уже знает. Но вдруг нас просто не выпустят?
Костя прикрыл балконную дверь, чтобы не выстудить квартиру. И продолжал размышлять. — Никакого «допуска» к государственным секретам у меня, к счастью, нет. Но ведь это как посмотреть. Вот не пускают же в Израиль какого-то музыканта. Потому что он играл в военном оркестре. Об этом, кажется, писалось в одном из документов Хельсинкской группы. Как только подаешь «на выезд», с работы тут же выгоняют. И устраивают «проработку» на собрании, измываются, как над предателем. А в итоге могут и отказать. Но все равно, как говорится, попытка — не пытка.
