Леонард Терновский - Касьянов год (Ландыши)
— Утешительно.
— Ты, я слышал, разошелся с Раей? Давно? — поинтересовался Игорь.
— Года два.
— Детей, помнится, у вас не было?
— Теперь, когда мы расстались, понимаю, что это к лучшему.
— Так ты, выходит, опять холостяк?
— Не совсем.
— Ах, вот как. — Игорь хихикнул и шутливо ткнул пальцем Костю в бок. — И как зовут твою даму сердца? Наташа, говоришь? Хорошее имя. Давай-ка, отметим твои семейные перемены. Моя Люба, должно быть, уже собрала нам что-нибудь на ужин.
Костя достал из портфеля бутылку молдавского коньяка и вслед за Игорем перешел в столовую. На столе уже стояла закуска, венгерское вино.
— Любаня, это Костя. Да вы ведь знакомы. А мы — приятели еще со школы, — говорил жене Игорь. — Представь, когда-то я давал ему списывать контрольные по математике. А сейчас он классный специалист, программист КБ в каком-то «ящике».
— Когда мы встречались в последний раз? — вдруг озаботился Игорь. — Года три тому? Ты был на банкете после моей защиты?
— Я тогда работал в Новосибирске.
— Ну, со свиданьицем! — Приятели выпили по стопке коньяка, закусили бутербродами с сыром и ломтиками лимона. — Сейчас я принесу горячее, — сказала Люба, выходя на кухню.
— Люба хорошо готовит. Хотя по специальности она — художник-реставратор. Искусствовед. И даже кандидат наук, — с гордостью за жену пояснил Игорь.
Горячее и вправду было очень вкусным. Приятели выпили еще по стопке. Потом еще по одной. Люба не захотела пить коньяк и наливала себе только красное вино. — Ты слышал, — вдруг спросил Игорь, — по «голосам» опять передавали про преследования какой-то Хельсинской группы?
— Слышал. И не только по «голосам». Похоже, их всех скоро пересажают.
— А зачем они выставляются? Посылают за рубеж свои обращения. Ищут защиты у наших врагов.
— Я так понимаю, — сказал Костя, — что они выступают против осуждения невинных людей. За справедливость.
— Не скажи. Вначале я тоже так думал. А потом понял: нет, тут что-то не так. Интерес какой-то свой у них есть.
— Может, у них самые благородные цели, — сказала Люба, — но объективно от их мышиной возни сплошной вред. Работает, к примеру, кто-то не один год над книгой или монографией, вот-вот она должна выйти. И тут какие-то краснобаи-диссиденты вылезают со своими обращениями. Власти в ярости, начинается очередной зажим. И — все, набор рассыпают, и вся работа идет насмарку.
— Так ведь это власти рассыпают книги и устраивают зажим. Причем же тут диссиденты?
— И всего больше пекутся о тех, кто собирается свалить за бугор. Нет, не любят они нашу Россию, — как бы подытожил сказанное Игорь. — Вот ты, к примеру, почему не подписываешь подобные обращения?
— Трушу, наверное. Сказать по правде, мне порой совестно, что я отсиживаюсь в кустах.
— Нет, ты не трус. Просто чувствуешь в глубине души, что это — чужое.
— Уж скорей чужими я чувствую нашу родную партию и правительство.
— Между прочим, моя Люба — член партии.
— Прости. Я ведь не о присутствующих. Давай сменим пластинку.
— Давай.
Выпили еще по рюмке, послушали концерт Окуджавы в магнитофонной записи. Костя стал прощаться. — Погоди, я тебя немного провожу, — сказал Игорь.
— Ты не думай что Люба такой уж ортодокс, — начал он извиняющимся тоном. — Она все понимает. Но иначе ей совсем не дали бы ходу. А в своих статьях она порой такие мысли проводит, — закачаешься. Она даже в церковь в праздники ходит. Только об этом никому ни-ни.
— Само собой.
— А знаешь, скольких диссидентов я лечу? — продолжал Игорь. — Мне, как врачу, надо лечить всех. Тут неважно партийный он или диссидент, интеллигент или работяга, иудей или эллин. Перед болезнью все равны.
— Ты мне это доказываешь? Я давно знаю, что ты настоящий врач. И преданный друг.
— Мы редко видимся, но ведь старая дружба не ржавеет.
Приятели подошли к остановке и стали прощаться. Показался автобус.
— Между прочим, — сказал Игорь, — на днях я навещу на дому одну старушку. Из ваших. У нее и стенокардия, и холецистит, и щитовидная железа не в порядке. Вот съезжу, осмотрю ее, тогда видней станет, что с ней дальше делать.
Подошел автобус. Игорь, будто вспомнив что-то, сказал: — Нам надо почаще встречаться. — И повторил: — Обязательно, чтобы, так сказать, сверять свои часы.
Костя помахал ему рукой с задней площадки.
Ночные откровения
Наташа собралась приехать только через неделю. Когда она позвонила, сказав, что выезжает, Костя заметался по квартире, — пол не подметен, в мойке немытая посуда. Приведя в порядок комнаты, заглянул в холодильник: полки пустые, яиц — и тех нет. Помчался в соседний гастроном. — Успею. А если задержусь, у Наты есть свой ключ.
Лишь только он вернулся из магазина и рассовал по полкам продукты, как прозвучал их условный двойной звонок. Закрыв за Наташей дверь, Костя еще в коридоре обнял ее, и стал ерошить и целовать волосы.
— Ты дурной. Зачем я целый час сидела в парикмахерской? Что будет с моей укладкой?
— А ты надеялась, что твоя прическа сохранится в целости?
Костя нарезал колбасу, сыр, открыл коробку конфет, положил в вазу апельсины. Вынул из холодильника «Алиготе». Но Наташа выпила только рюмку, закусив ломтиком сыра. — Не вздумай жарить яичницу. А вино и фрукты лучше поставь на журнальный столик в изголовье, — сказала она.
Окно спальни было приоткрыто, но им было так жарко, что они сбросили простыню. Ночник неярко освещал комнату. — Передай мне еще вина и очисть апельсин, — попросила Наташа.
— Ты чудесно сложена. Ожившая скульптура Родена.
— Зато от моей прически ничегошеньки не осталось.
— Не верится, что всего полтора года назад я о тебе ничего не знал, — сказал Костя.
— А много ли ты и сейчас обо мне знаешь?
— Знаю, что жить без тебя не могу.
— Это уже немало. Хотя связываться с такой, как я, рискованно. А если со мной что-то случится?
— Что с тобой может случиться? Заболеешь? Угодишь под автомобиль?
— Нет. Но я занимаюсь опасным делом.
— Ты о Фонде?
— Да. Там ведь не только деньги, собранные здесь. Но и те, что пожертвовал Солженицын. А власти на дух не переносят тех, кто помогает нашим политическим. Алика, первого руководителя Фонда, арестовали и дали восемь лет особого лагеря. Правда, через год после суда его обменяли на каких-то провалившихся в Штатах наших шпионов.
— Помню, ты мне рассказывала.
— А сейчас Фонд возглавили новые люди. Им я и помогаю.
— Может, тебе лучше бросить все это?
— И оставить политузников без поддержки?
Помолчали. — Ну что, спать будем, али что? — как в известном анекдоте спросила Наташа.
— Сначала али что. А потом — видно будет, — в тон ответил Костя и повернулся к подруге лицом. — Какие у тебя большие и блестящие глаза!
— Ты знаешь, я все-таки проголодалась, — сказала Ната. — Может и правда пожарить яичницу?
Перекусили, выпили еще вина. Костя выкурил сигарету. Наташа достала конфету из коробки и положила себе в рот. Спать все равно не хотелось. — Какой хрипловатый голос у твоей Софьи Андреевны, — вдруг вспомнил их вчерашний совместный визит Костя. — Мне даже вначале показалось, что она чем-то рассержена.
— Это оттого, что она много курит. Как ты.
— Лицо у нее совсем простое, но благородное. Седина ее совершенно не портит. И улыбка добрая и приветливая. А чай с баранками был очень вкусный. Только я не представлял, что известный адвокат может жить в коммунальной квартире. Да и обстановка у нее — вся мебель с бору по сосенке. Вот только телевизор цветной.
— Это Софье Андревне сослуживцы на семидесятилетие подарили. Ну, как, помог тебе наш визит разобраться в своих проблемах?
— Спасибо, что ты нас познакомила. Я понял Софью Андреевну так, что коли уж я стал отдавать свои фельетоны в Самиздат под псевдонимом, то открывать свое имя не стоит. И я должен сознавать, что все это очень серьезно. Что мне могут припаять эту… какую-то статью.
— 70-ю. А по ней — до семи лет строгого лагеря. Да на десерт могут добавить еще пять ссылки. Так что тут не до шуток.
— Слушай, а как она называла ту занятную дощечку, на которой мы писали спичкой свои вопросы, а потом стирали записи?
— За рубежом на таких дощечках рисуют дети. А у нас ее обычно называют русско-русским разговорником. Почему мы не говорили всё вслух? Это было бы опасно для тебя. Комната Софьи Андреевны наверняка на прослушке. Когда дело касается конкретных имен, мы порой пишем вопрос-ответ на бумажке, а потом сжигаем ее в пепельнице.
Доставая сигареты из костюма, висевшего на спинке стула, Костя уронил на пол какую-то белую трубочку.
— Что это?
Костя смутился. — Ингалятор. Мне посоветовал им пользоваться знакомый врач. Он говорит, что у меня астма.
