Джим Додж - Дождь на реке. Избранные стихотворения и миниатюры
— Я б не стал купать эту собаку без резиновых перчаток, промышленных, восемь слоев латекса. А то завтра проснешься, а у тебя ногти сошли.
Боб поглядел на уровень пены.
— Вот в чем дело. Джо сидит на сливе, вода не уходит, подымается — он думает, что сейчас утонет. Давай-ка я его перекантую в тот конец, чтобы слив не закрывал.
Но когда Боб попытался волоком перетащить его на середину ванны, Джо взвизгнул на октаву выше и вывернул голову из хватки Боба. Пес весь съежился и задрожал от ляжек до носа.
Я выключил воду.
— Ну что там еще?
— Фиг знает, — объявил Боб и засюсюкал с Джо: — Что с тобой такое, дружок? Ты не утонешь. — Боб сунул руку под воду и пощупал Джо снизу. А когда вынул руку, эдак на меня посмотрел. — Ты не поверишь, — мрачно провозгласил он, — но у Джо яйца в сливе застряли.
— Невозможно, — заверил его я. — Дырка слишком узкая, они туда не пройдут.
Боб покачал головой:
— Может и не пройдут, если только не намылятся и не полезут туда по очереди. Погляди-ка лучше под низом. Я Джо подержу.
Ванна стояла дюймах в восьми над землей на деревянной раме, поэтому пришлось упереться обеими ногами и подымать ванну плечом, чтобы заглянуть под днище. И точно — из слива болтались тестикулы Джо, бок о бок в дряблой крапчатой мошонке.
Боб отвлекся от утешения пса и спросил:
— Видишь что-нибудь?
Я аккуратно поставил ванну на место.
— Ну да — яйца твоей собаки, попавшие в слив. Надеюсь, ты оценишь мое первоначальное нежелание в это верить.
— Так ты, — нетерпеливо произнес Боб, — попробуй впихнуть их обратно. А то старину Джо того и гляди удар хватит.
Джо жалобно захныкал в подтверждение.
— Да ты смеешься, — сказал я. — Сам попробуй впихнуть их обратно. Твоя же собака, братец, и яйца это — его, вот сам и впихивай. Пихать застрявшие яйца Джо у меня не входит даже в список 25 ООО вещей, которые я делаю ради удовольствия или за деньги.
— Боже праведный, — с натужным раздражением вздохнул Боб, — взялся за гуж…
Я и забыл, что Боб с одной своей ногой, вероятно, не смог бы подпереть ванну, поэтому любезно предложил:
— Давай я ее подыму; а ты займешься яйцами.
— Ай, да ты что, — воспротивился Боб, — Джо-то надо кому-то держать. Если кинется в панику, он их либо оторвет, либо так растянет себе мошонку, что яйца за ним по земле волочиться будут весь остаток жизни. — Он почесал песью голову, бормоча: — Держись, дружок, мы тебя высвободим.
Мне пришла в голову мысль.
— А давай кувалдой попробуем — как бы обколем ее вокруг.
— Да, отлично ты мыслишь, — хмыкнул надо мной Боб. — Поработать кувалдой в двенадцать фунтов над железной ванной. Может, через месяц и освободим. — Он покачал головой. — Как бы тебе это понравилось: яйца в сливе застряли, а какой-нибудь конченный остолоп фигачит по ванне кувалдой?
— Хорошо, — согласился я, — но тебе это встанет.
— Почему нас это не удивляет? — осведомился Боб у собаки. Потом у меня: — Во что?
— Неделю моешь посуду — ну и тот спиннинг «Симано», ты им все равно почти не пользуешься.
Боб объяснил Джо:
— Ты здесь до-олго просидишь, старина, потому что брат у меня — ни хрена не дюж и горазд только выделываться.
Смахивая со лба пот — переговоры затягивать слишком жарко, — я сдался:
— Давай сюда этот хренов шампунь.
Я снова поднял ванну, совсем ослепнув на жаре от пота, и неловко брызнул шампунем Джо на мошонку, для смазки. И, поглубже вдохнув, принялся катать псу яйца по мошонке, пытаясь распределить их вертикально и подоткнуть наверх, а по ходу комментировал свои чувства для Бобова увеселения — ну и чтоб уделять выполняемой задаче лишь необходимую толику внимания:
— Сорок девять лет живу. Представляю собой нынешнюю вершину тысячелетней эволюции биологического вида. Придирчивого естественного отбора. Долгих лет официального образования. Прилежных занятий. Развития навыков. Долгого, мучительного оттачивания восприимчивости. И вот теперь я понимаю, что вся моя жизнь была лишь подготовкой вот к этому самому мигу — попыткам извлечь яйца твоего пса, застрявшие в сливе ванны. И при этом я даже не знаю, идеал это, убожество, то и другое или ничего из вышесказанного.
— Ну, — высказался на это Боб с суховатой любезностью, — наверняка это лучше, чем что-нибудь похуже. — И затем Джо: — Ты послушай, как он хлюздит.
Я не стал на это реагировать и — наощупь — перетасовал все же яйца Джо так, что они сложились в стопку, а затем, как бы движением обратного доения стал поджимать ему мошонку снизу. Верхнее яичко проскочило в слив, за ним — второе. Джо был свободен. С проворством, которого не выказывал уже много лет, пес выпрыгнул из ванны и начал со стонами кататься в грязи.
Боб улыбнулся.
— Ну вот, дружище! Счастливая собака!
Когда я уронил ванну со своего онемевшего плеча, грязную воду в ней швырнуло так, что меня окатило через край.
Я еще немного похлюздил:
— Великолепно, я освобождаю его никчемные яйца и вместо спасибо — весь в мутагенной собачьей мерзости.
Боб расхохотался.
— Кроме этого — еще и наша вечная благодарность, не забывай.
Не забуду.
Красная горка
Перевод Шаши Мартыновой
Бабушка рассказывает мне
О своей первой любви
Звали его Джонни Хэнсен
Она всегда будет помнить
Теплый осенний день
Ей пятнадцать
Или почти пятнадцать
Была у нее кобыла по кличке Пеструха
И вот они с Джонни едут верхом
Вдоль реки Четко
Мелкой да топкой перед дождями.
Ей все еще мерещится вкус жареной курицы
Которую она приготовила к пикнику
И как же она волновалась
Что все губы у нее будут в жире
А он вдруг захочет целоваться.
Рассказывает, а сама полирует
Горку из красного дерева
Еще и еще
Пять минут
То же место
Пока не засияет.
Первая рана глубже всех прочих
Перевод Шаши Мартыновой
Соски набухли
в студеном закатном воздухе,
она стояла по бедра в Мэд-ривер,
приметив Большую Голубую Цаплю,
что взмыла неуклюже со стремнины выше
и полетела вниз по реке к устью.
Мы любили друг друга на берегу всю ночь,
старательные, буйные,
яростные — и нежные
в первых дозволеньях,
оглушенные, одержимые.
Женаты, трое детей,
ранчо над рекой,
все еще можем восхищать друг друга тем, какие мы были, —
чего еще можно желать.
По пояс в воде, по пояс над водой,
она примечает, как Цапля летит, тень птицы
влагается в медные тени сумерек.
Я развожу костер на берегу и жду.
Усталый, безмолвный, дети спускаются
и умывают лица в реке.
Ждем, когда появится Гудини
Перевод Шаши Мартыновой
Волшебство — не уловки с видимостью.
Это изъятие всамделишного.
Не сноровистые трюки, прикрытые болтовней,
а подлинный кролик в любой шляпе.
Не фокусы. Не ключ от наручников
из ее рта в его,
переданный в поцелуе на удачу,
перед тем как его закуют в сундуке
и бросят в холодную всамделишную реку.
Не ключ, а сам поцелуй,
нежный, испуганный,
неистовый, как наше облегчение,
когда он выплывает из груженого сундука
и с самого дна реки начинает подниматься,
избегнув ловкого обмана,
свободный от иллюзии побега.
Графиня
Перевод Максима Немцова
Вчера ночью я любил свою страстную графиню,
а экспресс «Паннония»
несся мимо деревень, которые мы видели
лишь трепетом света
по зеленой эмалевой крыше спального вагона.
На несусветном расстоянии от
того первого поцелуя в Будапеште,
доехав чуть не до Праги,
пугая луну,
пока Чехословакия скользила у нас под телами,
стоны наши подслащивали железный лязг
рельсов и колес,
а мы таяли от наслажденья.
Когда я проснулся на Берлинском вокзале,
ее уже не было.
Вложила слоновую косточку
мне в руку.
Сметен силой
равно как и слабостью.
Восхитительной, необузданной, фантастической графиней,
Гиневерой, Марией, луной,
любовью, изобретенной против одиночества,
сердцем, что измождено рассудком.
Сметен прозрачностью
у кончика корня.
Виолончелью в пустом коридоре.
Тем, что можешь дать, и тем, что можешь взять.
Потерялся, воображая то, чего знать не можем,
и зная то, чего нам не иметь.
Веря, что любовь унесет нас прочь
по Реке Вавилонской
к баснословному саду, пышному от груш.
Желая всего и сразу,
странствие поглощено
в сиянье лунного света и грезы
чистой до того, что даже пепел сгорает
до оттенка ее пеньюара.
И, словно бы нам запретили, мы
остаемся желать большего.
Тепло ее тела, едва живого
в слоновой кости, свернувшейся в наших руках.
Оленье рагу
