Сергей Тютюнник - Кармен и Бенкендорф
— Твой шеф — Соломин? Который когда-то работал в Главлите Советского Союза?
— Да. А что? Ты его разве не узнала? Ведь он брифинги проводит каждый день! — не могу скрыть удивления.
— Нет… Так, слышала кое-что о нем, — и щелчком выстреливает окурок в сугроб.
— А, понятно, — вздыхаю. — Раз ты печаталась в «Юности» со «смертельными» повестями, то его, наверное, не миновала.
— В общем-то да. Зацепила крылом этот гранитный утес, — она зябко прячет «босые» ладони под мышки.
— Тогда пойдем? — предлагаю я робко.
— Сливаться в экстазе? — говорит она с кривой улыбкой.
— Соприкасаться сердцами, — парирую я.
— Было бы любопытно… Если возможно.
Мы направляемся к реке — черной бурлящей ленте, чьи истоки теряются гдето в ущельях Кавказского хребта. Тусклый фонарь на берегу освещает узкий пешеходный мост, обросший снегом.
— Меня зовут Андреем, — говорю я наконец.
— Анна, — она проводит ладонью по перилам мостика, лепит рыхлый снежок и бросает в темную кипящую воду.
— Ты не боишься, что я тебя обману? — вырывается у меня ни с того ни с сего. — То есть попользуюсь, но денег не дам…
— Не боюсь. Меня трудно обмануть, — ее глаза вспыхивают диковатым огнем. — Люди, которые пытались меня обмануть, очень дорого платили за это.
— Что значит «дорого»? — я смотрю под ноги, потому что не могу выдержать ее взгляд.
— То и значит. Много будешь знать — скоро состаришься.
— Я не боюсь состариться, — снег поскрипывает под моими промерзшими ногами, — я боюсь простудиться. Взял вот с собой в командировку только туфли. Не помню такой зимы на Кавказе.
— Я тоже. Видимо, Бог послал холода — военные страсти остудить. — Анна скрещивает руки на груди.
— Думаешь, это поможет? — и начинаю стягивать со своей руки перчатку. Надень мои. Не могу смотреть, как ты мерзнешь.
— Спасибо. Я не ношу чужих вещей.
— Ты говоришь так, будто я предлагаю тебе изменить Родине…
— Наша Родина сама готова изменить нам с кем угодно, — Анна резко встряхивает головой и волосы ее разлетаются.
— У Родины лихорадка и озноб полураспада, — мой уязвленный патриотизм шевелится где-то под сердцем.
— Какой же это полураспад? Вы тут войска и ментов нагнали тучу — черта с два распадешься… Вот у тех, кто прячется в горах, у тех сейчас и полураспад, и озноб. От костров не отходят, вот-вот готовы разбежаться.
— Откуда ты знаешь? — я замедляю шаг.
— Догадываюсь, — она зябко втягивает голову в плечи.
— Ты рассуждаешь так, будто вчера была в горах.
На другом берегу меня вдруг осеняет.
— Слушай, извини за прямоту, но кто ты по национальности? — вопрос мне дается не без душевного труда.
— Ага! — смеется Анна. — Испугался, что связана с боевиками!? Террористкаэкстремистка?!
— Да черт вас тут разберет, в этом Вавилоне! — тушуюсь я, глядя в белозубый смеющийся рот.
— Не волнуйся, — резко успокаивается Анна. — Я немка.
— Что?! — от неожиданности я спотыкаюсь.
— Есть такой народ на святой Руси — немцы. Не делай вид, что не знаешь, — глаза у Анны светятся.
— Чего угодно ожидал, только не этого! Ты похожа на армянку, на гречанку, на еврейку наконец… Но на немку?!.
— Это потому, что смешение кровей. Но отец немец. Кстати, не знающий немецкого. Наш род здесь, на Кавказе, лет сто живет. Если не больше. Предок нефть тут искал. От фирмы знаменитого Нобеля.
— Нашел?
— Про нефть не знаю, а вот жену нашел. Вот и обрусел или, как здесь говорят, — орусился. Вернее, окавказился. Нам на горе.
— Ну, теперь понятно твое отношение к Родине, — вздыхаю.
— Только не надо высоких слов. Я блядую точно так же, как и мое Отечество. Мы с ним одинаково спокойно укладываемся под тех, кто платит.
— Аня, так нельзя говорить. Мне это неприятно. Я все-таки офицер, — и останавливаюсь, развернувшись к спутнице всем корпусом.
— Ты хоть и офицер, но на дурака не похож, — глаза Анны буравят мой смятенный трезвеющий мозг. — Неужели я смахиваю на тех молодых дурочек, у которых только деньги и кайф в голове?
— Очень хочется спросить, сколько тебе лет, — улыбаюсь и кусаю губу.
— Спроси. А я тебе отвечу: осьмнадцать лет, — и демонстративно поворачивает бледное лицо к свету.
IVМы подходим к «Интуристу», нашпигованному офицерами из федеральных силовых ведомств и командированными чиновниками. Площадка перед отелем забита машинами с мигалками.
— Привет, мужики! — киваю вооруженным омоновцам у входа. — Она со мной, — и беру Анну под руку.
— Понятно, — многозначительно улыбаются охранники и оглядывают подругу с ног до головы.
— Гляделки проглядишь — прицел собьется, — мимоходом бросает самому наглому омоновцу Анна и гордо отворачивается.
Через освещенный вестибюль, мимо вахтеров и швейцаров, мимо роящихся военных и милиции мы идем, как сквозь строй. Я стараюсь не глядеть по сторонам, но чувствую, как щеки наливаются румянцем.
— Да не тушуйся ты, как гимназист! — уже у лифта говорит Анна.
Я облегченно вздыхаю и вижу наконец ее сухощавое лицо при хорошем освещении. Высокий лоб блестит от растаявшего снега. Возраст определить невозможно.
Что-то около тридцати, плюс-минус три года. Хотя выглядит молодо.
— Ты в номере один живешь? — деловито спрашивает Анна, не замечая моего пошатнувшегося настроения.
— С приятелем, журналистом. Но он сейчас в Москве… В общем, пока один.
— Слава Богу, — Анна смотрит на меня в упор.
— Сейчас приду в себя… Не сверли меня взглядом, — я опускаю голову и кажется окончательно трезвею.
Лифт останавливается, я раскланиваюсь с дежурной по этажу и судорожным движением руки открываю дверь своего номера.
— Заходи, — киваю Анне и вхожу следом. — Подожди, я сейчас.
Беру плитку шоколада в тумбочке и топаю к дежурной.
— Ох, Андрюша! И ты туда же! — качает головой добрая толстая женщина и тяжко вздыхает.
— Зульфия Тимуровна, голубушка! — я кладу ей на стол шоколадку. — Не ругайтесь!
— Только чтоб тихо! — вполголоса произносит дежурная и сгребает «взятку» в ящик.
Анна уже без своего красного пуховика, но в таком же ярко-красном свитере ручной вязки. Она сидит на постели, положив ногу на ногу, и покачивает носком сапожка. На ее черных волосах блестят капельки погибшего снега.
Я сбрасываю свою камуфляжную куртку, стряхиваю воду с фуражки и выдыхаю:
— Проскочили, слава Богу! — снимаю китель и остаюсь в рубашке с погонами. — Утром ты была в желтом свитере, а сейчас — в красном…
— Женщина, если захочет, может кожу сменить, а ты о каких-то там тряпках.
— Кожу может сменить только змея, — вношу существенную поправку.
— Ну, разница невелика, — говорит Анна с ухмылкой.
— Ты меня пугаешь. Я нуждаюсь в алкогольном допинге.
— Не суетись! У тебя чай есть? — Анна смотрит на меня, вытянув смуглую шею.
— У меня есть все: чай, кофе, водка и даже вино «Южная ночь».
— Какой ты запасливый…
— Подношения туземного населения и залетных журналистов. Ну что, с чая начнем?
— Лучше с кофе. Растворимый, надеюсь?
— А как же, — и я кидаюсь включать электрический чайник.
— Фена у тебя, конечно, нет. Надо бы волосы просушить, — и Анна запускает руку в свою черную волнистую гриву.
— Такие волосы — надо, — говорю я протяжно, сделав ударение на слове такие.
— Комплименты для жены оставь, — Анна режет меня взглядом.
— Ты хочешь, чтобы я рассказал о жене? — воспринимаю ее фразу как намек.
— Нет, я и так знаю. Жена покладистая блондинка, педагог или медик. Ребенок детсадовского возраста — конечно, одаренный. Квартиры нет. Денег не хватает. Быт заел. Обоим хочется чего-то другого, но никто не знает чего. Жизнь медленно движется к своей конечной цели, то есть к смерти.
— Что ты с этой смертью заладила сегодня? — я вытаскиваю из кармана сигареты.
— Чувствую.
— Что? Запах смерти, разлитый в воздухе, как вино?
— Это у меня был приступ изящной словесности. Но суть остается, — Анна закуривает. — Настроение сегодня какое-то «смертельное».
— Типун тебе на язык, — я достаю банку кофе и наливаю в стаканы кипяток. — Кстати, у тебя презервативы есть? А то я СПИДа боюсь. Не хочется умирать от любви.
— Есть. И боюсь я не меньше тебя. Группа риска, — и снова, запрокинув голову, пускает кольца дыма в потолок.
— Анна — это псевдоним, или твое настоящее имя?
— Настоящее. Кличка у меня — Кармен.
— Это что, из-за черно-красного прикида?
— Из-за этого тоже.
— Плюс яркая внешность — а еще что?..
— Ты задаешь слишком много вопросов, — холодный, пронизывающий взгляд Анны мне неприятен.
— Ничего удивительного. На то я и журналист, — поспешно отхлебываю кофе и обжигаюсь.
