Сергей Тютюнник - Кармен и Бенкендорф
— …Ой, брось ты ёрничать! — сдержанно говорит дед и опять начинает раскачиваться на носках. — Давить всех нужно железной имперской рукой.
— По-сталински, — ухмыляется телевизионщик.
— Ты знаешь, что я сейчас читаю? — делает неожиданный поворот Соломин и строго смотрит на Глеба. Сейчас дед очень напоминает сердитого филина.
— «Краткий курс истории ВКП(б)», — прыскает в кулак журналист.
— Дурак ты пузатый, — дед улыбается, поблескивая оправой очков. — А читаю я Булгарина. Того самого, которого в нашей советской литературе ругали в угоду Белинскому.
— Ничего удивительного. Вы в Главлите рулили. Надо ж было иметь идейную основу для цензуры. Только бумажками из ЦК морально не укрепишься.
— Так вот знай, что Булгарин противился «вольнодумству», потому что прекрасно понял, до чего оно доводит.
— До чего? — настораживается Глеб.
— До того ужаса, который случился в семнадцатом году!
— Так вы же завоевания этого ужаса защищали всю свою сознательную жизнь! — кипятится журналист.
Тут я закуриваю от волнения. Подняв голову, обнаруживаю, что девушка в желтом свитере исчезла.
— Глеб, голубчик, — вздыхает Соломин. — Любой порядок, даже самый жесткий, лучше хаоса. Я защищал страну от повторения этого ужаса. К сожалению, не получилось. История повторяется.
— Ладно, — не выдерживает Глеб. — Спор этот вечен и бесконечен…
— Не суетись! — спокойно тормозит его дед. — Дослушай… Так вот, чтобы этот хаос не усугублять, я «добро» на ваш фильм не дам. Делай свой «Салам!», раз уж ты подписался на деньги. Но имей в виду: буду принимать все меры, чтобы на центральных каналах он не прошел! — Соломин раскачивается на носках и хмурит седые брови.
— Виктор Алексеевич! — прикладывает левую руку к груди журналист. — Я вас прошу: не делайте резких заявлений. А вдруг вам кино понравится? — и заискивающая улыбка возникает на рекламном лице Глеба.
— Как оно может понравиться, — вскидывает плечи дед, — если ты собираешься его клеить на чечено-ингушские деньги?! Наверняка будет тенденциозность. Зацепите там и депортацию, и русских с осетинами, и дагестанцев… Я себе представляю!
— Ну, Виктор Алексеевич, — кривится Глеб, — только не торопитесь с выводами.
Я все сделаю на приличном уровне… Все! Ничего больше не говорите! Бегу. Меня оператор ждет, — и телевизионщик выбрасывает в урну почти сгоревшего «Роберта Бернса».
У двери он оборачивается:
— Вечером постараюсь заскочить к вам в гостиницу. Может, по стопочке опрокинем… — и исчезает в гардеробе.
II— О каком фильме шла речь? — спрашиваю Соломина по дороге в Дом правительства, где располагается наша пресс-служба.
— «Салам!», — дед смотрит под ноги, чтобы не поскользнуться на утоптанном снегу. — Ингуши и чеченцы решили сделать документальное кино под таким названием про страдания вайнахского народа. Деньги большие собрали на это дело.
А чтобы на профессиональном уровне было сработано, предложили нескольким московским телевизионщикам. В том числе и Глебу.
На Соломине серое драповое пальто и берет. Дед похож на ветерана французского Сопротивления.
— А кто он такой, этот Глеб? Слишком вольно с вами разговаривает. С другими вы ведете себя строже.
— Он сын моего старинного приятеля. Писатель был никудышный, но мужик порядочный. Царство ему небесное. Я Глеба с детства знаю. Парень хороший, но деньги любит. Вот и подписался на этот «Салам!», — дед приостанавливается: — Да не лети ты так! Я понимаю — ноги у тебя молодые, майорские… Но меня-то, старикагенерала, побереги. Тем более, что после вчерашнего у меня аж сердце заходится…
— Может, пивка для рывка? — произношу я фразу, с которой начинается каждое утро в нашей пресс-службе.
— Сколько раз вам повторять, господин майор, что пиво не строевой напиток, — повеселевшим голосом начинает похмельную игру дед. — Сколько там эта «злодейка» стоит?
— Ваше превосходительство! — подхватываю в том же тоне. — Не говорите о деньгах. Деньги — прах. Разрешите произвести контрольную закупку в ближайшей торговой точке?!
— Произведите, произведите, — из глаз деда летит искорка: то ли от золотой оправы очков, то ли из души, возгорающейся надеждой на поправку.
В нашем кабинете с двумя окнами, выходящими во двор Дома правительства республики, в шкафу стоит початая банка огурцов. Непрерывно трещат все три телефона (московский, городской и внутренний). Мы с дедом трубки не поднимаем и успеваем выпить по стопке. Наши искривленные рты еще с хрустом крошат огурцы, когда прибегает посыльный из президентского крыла здания.
— Вам звонят-звонят, а вы не отвечаете! — выпаливает он от двери. Президент просит зайти к нему Виктора Алексеевича Соломина, начальника пресс-службы федерального управления на Северном Кавказе, — добавляет курьер официальным тоном.
— Здравствуй, жопа, Новый год! — вылетает у меня изо рта вместе с огуречной семечкой. — Ну, Руслан, гнида!..
— Ты информационной сводкой займись! — раздраженно срезает меня Соломин, косится на посыльного, окаменевшего в дверях, и начинает медленно расчесывать редкую свою седину. — Иди, голубчик, — курьеру. — Спасибо. Скажи — сейчас буду.
Только когда молодой человек уходит, дед дожевывает огурец. Как он с таким балластом во рту разговаривал? Это школа — догадываюсь я и начинаю шебуршить бумагами на столе. «Сводка!»
Дед кладет расческу в карман.
— Я даже знаю, как он начнет разговор: «Что вы себе позволяете?! Мы здесь надеялись, что вы нам помогаете установить в республике и регионе мир и спокойствие. Однако до меня дошла информация…» Дальше текст зависит от того, какую информацию вложил ему в уши Тамаев, — дед закуривает коротенькую свою сигаретку «Новость».
— Вы думаете, он еще и приврал? — искренне удивляюсь я.
— А почему бы и нет? Андрей, голубчик, им нужен тут человек управляемый — кого можно купить или запугать, чтобы скачивать в прессу только выгодную для местного руководства информацию… Марьин был хам, да. Но Марьин был независим и регулярно пил водку с Ельциным на даче. Тем не менее они его свалили. Свалят и меня. Зачем я им такой: пытались купить — я обиделся. Говорю: «Я деньги не люблю, я люблю Родину…».
— Марьин еще любил мальчиков, — брякаю, сам не зная зачем.
— Эх, господин майор! — вздыхает Соломин. — И что у вас в голове? Из всех социальных потрясений вас волнует только сексуальная революция, — и улыбается печальными глазами.
— Ваше превосходительство, — опускаю взгляд в пол, — я не верю, что он добьется у Москвы вашей отставки.
— Напрасно. Москва настолько ослабела за эти несколько лет, что заглядывает в рот каждому местному князьку.
— Помогай вам Бог! — крещу деда и прячу недопитую бутылку в шкаф.
— Жди меня, и я вернусь, — грустно шутит Соломин и его сутулая спина в темносером пиджаке исчезает в дверном проеме.
Я звоню в штаб объединенной группировки федеральных войск, чтобы узнать последние данные о нападениях на наши блок-посты, о количестве убитых и раненых… Затем в пресс-службу МЧС — насчет гуманитарной помощи беженцам… И так по кругу, во все ведомства, сгрудившиеся на этой очередной кавказской войне. За информационной сводкой (второй за сутки) журналисты хлынут после обеда, чтобы успеть передать все цифры и факты в свои конторы к вечерним выпускам новостей.
Часть сведений я им не сообщаю. Мы с дедом давно уже отработали свою методику цензуры…
Соломин возвращается через час. Щеки у него багровые. Он молчит и ходит взадвперед по кабинету, не замечая меня.
Я наливаю полстакана водки. У деда трясется рука, и он еле выпивает, чуть не уронив стакан. Водка проливается ему на подбородок. Дед достает платок и аккуратно утирается.
— Еще давай, — говорит спокойно, — и огурчик! Что-то сердце придавило. Так можно и отходняк поймать, как говорят зэки.
— Виноват, — вскакиваю и бросаюсь к шкафу. — Один секунд.
Соломин выпивает почти всю бутылку. Я лишь обозначаю компанию.
— Проводи меня, деточка, до гостиницы. Боюсь, разберет по дороге. Не дойду.
Потом вернешься сюда и еще поработаешь. Знаю — не подведешь старика.
Я надеваю свою камуфляжную куртку с серым цигейковым воротником и фуражку с двуличным орлом. Поправляю черный берет на соломинской голове и беру его под руку…
Снег поскрипывает у нас под ногами.
— Обедать будете? — спрашиваю деда.
— У меня там что-то есть в холодильнике. Не волнуйся.
До гостиницы идти недалеко. Минут десять без деда, двадцать — с ним, если пьяный.
Долго держаться не могу и осторожно закидываю удочку:
— Ну, как прошел разговор?
— Философски, — ювелирно парирует Соломин.
— Пытался вас воспитывать? — не унимаюсь я.
