Сергей Тютюнник - Кармен и Бенкендорф
— Ничего удивительного. На то я и журналист, — поспешно отхлебываю кофе и обжигаюсь.
— Давай для разнообразия сделаем так: я буду задавать вопросы, а ты отвечать и, по возможности, искренне, — в глазах ее вспыхивает неожиданный интерес.
— Это любопытно. Но есть нюанс. Я арендовал тебя… — говорю, кусая губы, — …на час. Время идет. Я ничего не успею.
— Ладно, успеешь, — вздыхает Анна и улыбается краем ярко накрашенного рта. — Я сделала недельную норму и никуда не тороплюсь.
— Ну, а я тем более не спешу. Завтра воскресенье, — я намеренно пропускаю фразу «сделала норму», чтобы не усиливать неприятное чувство.
— Итак, поехали, — Анна берет длинными пальцами стакан с кофе и отпечатывает на его ободке губную помаду. — Насчет твоей семьи — угадала?
— В общем, — киваю, — да. Но есть небольшое уточнение. Мы с женой разбежались. И еще… — я набираюсь мужества и выдаю постыдную правду: Я, видимо, никогда не любил свою жену.
— О-ля-ля! — Анна демонстративно цокает ухоженными ногтями по темной полировке стола. — Неожиданное заявление. Не думала, что ты настолько расчетлив и корыстолюбив… Наверняка, тесть — генерал?
— Нет. Никакой меркантильности в выборе не было, — я ныряю в свое мутное прошлое. — Тесть у меня обычный, каких сотни, без существенных для меня связей.
— Что же тогда подвигло тебя на женитьбу, если это, конечно, не банальная внеплановая беременность боевой подруги?
— Я когда-то сильно любил женщину. Она была замужем. Я любил долго, несколько лет. На эту любовь ушло столько сил и страстей, что, пожалуй ничего не осталось другим. Холостяковал, пока начальство не намекнуло: старый капитан, ни разу не женившийся, — это подозрительно: пахнет или голубизной, или импотенцией.
— И ты четко выполнил указание начальства, — Анна зло ухмыляется.
— Зачем же так, — я прихлебываю кофе и опять обжигаюсь. — Просто понял, что больше никого полюбить не смогу. А годы, действительно, идут…
— Что-то есть бабье в твоих стенаниях… — кривится Анна и тушит сигарету в пепельнице.
— Ну, баба — тоже человек, — пытаюсь я острить.
— И ничто человеческое тебе не чуждо, — обрезает Анна и снова берется за стакан.
— В общем, да. И вообще, почему я должен скрывать нормальные человеческие чувства? — Я начинаю злиться. — Я достаточно силен, чтобы не стесняться своих слабостей.
— Ух ты, — подначивает меня гостья.
— Да! — я вскакиваю с кровати, делаю шаг к окну и резко сдвигаю штору в сторону. — Вот шел сейчас по улице — снег падает, в крови коньяк бродит, красота вокруг… А я иду, пою и думаю: влюбиться бы в кого-нибудь! Так, чтоб от бессонницы простыню на себя наворачивать и плакать в подушку, чтоб нервы — в струну и сердце надрывалось. Как десять лет назад…
— Слушай, классная у тебя служба! — теперь уже заводится Анна. Солдаты и офицеры в окопах околевают, а пьяный майор шляется по городу и от скуки любви ищет! И нашел, — со стуком ставит стакан на стол. — За двадцать баксов.
— Да ладно тебе, — подрубленный под корень, отхожу от окна и падаю на кровать. — Все у меня было: и окопы, и ранение, и медали, и даже орден… Я здесь, в Доме правительства, две недели всего. А до этого по траншеям да землянкам кочевал. Вот в этих самых туфлях и «пьяных» брюках с кантом…
— Что же ты полевую форму не взял, раз на войну ехал? — глаза Анны неожиданно теплеют.
— Ты, блин, как старшина на строевом смотре. В чем был в редакции, в том и полетел. Команду дали: «борт» ждет, — я в самолет и сюда. А тут месиво кровавое — очередное «усмирение горцев». Не до смотрин: кто в камуфляже, а кто при параде…
Повисает неловкая пауза. Я достаю сигарету из пачки на столе и закуриваю, глядя в окно: редкие уличные фонари подсвечивают тихий снегопад.
— Ладно, не сердись, — Анна пересаживается ко мне на кровать, кладет ладонь на мою трясущуюся руку и терпеливо ждет, пока я успокоюсь. — Так ты здесь уже месяц?
— Да. Послезавтра, в понедельник, должен приехать кто-то на смену. А я двину домой, где ждет меня холодная постель, пьяные соседи и в душе — сама понимаешь…
— А куда тебя ранило?
— Да не совсем ранило. Это я перегнул от волнения. Профессиональная брехня… Контузило меня.
— Что это значит? — моя ночная гостья близко наклоняется ко мне и заглядывает в глаза.
— Миной нас накрыло. Теперь, когда сильно переживаю, то теряю слух и в голове звенит.
— О, Господи! — Анна закрывает рот ладонью, чтобы скрыть улыбку, но глаза сияют и выдают ее настроение.
— Ну что ты хихикаешь?! — и сам не могу удержаться от смеха. — Да, глохну и звеню…
— Как мудозвон, — Анна приваливается спиной к стене и трясется от хохота, вздрагивая упругим телом; и я впервые угадываю под свитером ее высокую грудь.
— Смех смехом, а шуба кверху мехом, — говорю я протяжно, не отрывая взгляда от двух холмов, растягивающих красный свитер.
— Шуба? Какая шуба? — переспрашивает Анна и часто-часто моргает.
— И не только шуба, — цежу я сквозь зубы и не знаю, как сдержать руки. Они рвутся к полулежащей рядом женщине. Изогнувшись всем телом, как змея, Анна отрывает спину от стены и выпрямляется.
— Ты хочешь, чтобы я уже разделась? — взгляд ее тускнеет, и плечи опускаются.
Я не успеваю ответить. В дверь громко стучат.
VЯ выхожу в коридор, притворяю дверь спиной и вижу мятый камуфляж и мятое красное лицо Олега — следователя из Генеральной прокуратуры. На этаже у нас его называют Прокуратором. Он немногим выше меня, но гораздо шире. Его рыжие волосы взлохмачены, а глаза воспалены так, что белки кажутся розовыми.
— Старина, извини, — он дышит на меня густым водочным перегаром. — Я к тебе сегодня ночью заходил?
— Заходил, — отвечаю, стараясь не дышать носом.
— И что? — глаза его округляются.
— Ничего, — удивляюсь я его реакции. — Попросил бутылку водки в долг и ушел.
— В номер не заходил?
— Нет.
— Ничего не помню. Автопилот. Третий день бухаем, — Олег говорит почти шепотом, оглядываясь в сторону дежурной по этажу, кривит губы и играет желваками.
— Видел и слышал, — мои губы сами расплываются в улыбке.
— Чё, слышно было? — следователь смущенно чешет лохматую рыжую голову.
— Ну, Олег! Вы третью ночь подряд хором поете одну и ту же песню «Виновата ли я…». Скоро весь этаж будет вам подпевать, — мы тут, наверное, все одинаковы…
— Да, заменщик ко мне приехал. Завтра в Москву улетаю. Все. Труба. Пора печени передых дать, не то умру, — и он опускает розовые глаза.
— Так тебе что — похмелиться?
— Нет, не в этом дело… Я к тебе в номер ночью не заходил?
— Сказал же — нет… Чего ты мнешься?
— Дело вот в чем, — Олег снова лезет веснушчатой пятерней в свою шевелюру и дышит на меня перегаром: — Ты не заметил, при мне пистолет был?
— Да черт его знает, не обратил внимания. Что, пистолет потерял?
— Хрен его знает. Может, и потерял, а может, и свистнули, — и Олег тяжело вздыхает мне в нос.
— Кто мог свистнуть? Заменщик?
— Понимаешь, тут такое дело, — следователь опять опускает глаза и играет желваками. — Вчера ночью бабу здесь в «Интуристе» снял, в кабаке на втором этаже.
Сторговался за двести баксов. Ты представляешь? — зловеще шепчет Олег. — За двести долларов! По московским тарифам. Хотя здесь ей красная цена двадцатка… Правда, баба красивая — спасу нет! Кличка — Кармен…
Сердце мое, срезанное навахой [Наваха — кривой испанский нож: холодное оружие], катится по ступеням нутра и, ударяясь, отдается в голове. Я закрываю глаза. Мой воспаленный мозг начинает вибрировать и звенеть. Этот звук мне знаком еще с момента, когда накрыло миной. Я открываю глаза и вижу розовые белки под рыжими ресницами следователя. Он энергично шевелит губами. Я почти ничего не слышу из-за гула в своей ударенной голове. Олег жестикулирует веснушчатыми руками и вдруг замирает. И трогает меня за плечо…
— Эй, ты чего? — пробивается наконец ко мне сквозь звон в ушах. Андрюха, ты где?
— Вы что, хором ее драли? — очухиваюсь от короткого приступа.
— Кого? — изумляется Олег, вперив в меня водянистый серый взгляд.
— Бабу. Кармен. — Я еле слышу то, что говорю.
— Почему хором? Мужики спать легли. Вернее, отрубились. А я вразнос пошел, — шепчет Олег и оглядывается на дежурную.
— О чем говорили? — не унимаюсь я.
— С кем? С бабой, что ли?
— С Кармен, — выдавливаю я из себя.
— Да ни о чем. Что с ней разговаривать? «Рембрандта читала? — У койку!» Вот и весь разговор. За двести баксов я еще ее уговаривать буду! Но я тебе скажу: баба — блеск. «Не глаза, а острый нож. Глянешь — сразу упадешь». Не помню, кто поет.
— Олег, кончай! — мне не хочется больше его слушать.
— Чё кончай? Дело-то в том, что после ее ухода пистолет пропал!
