Томас Хюрлиман - Рассказы
Он умер в своей цюрихской квартире менее чем через год — за четыре дня до следующего дня рождения.
Человек, что око, и Хёрнлиман
Мое имя (Фрунц) лишено какого-либо значения. Я — секретариус, id est [13]человек подневольный, вышколенный для безошибочного письма под диктовку. И если я берусь за перо по своей воле, то лишь потому, что мне суждено было сопровождать осенью 1797 года знаменитого поэта господина фон Гёте в его путешествии по нашей стране — от Шафхаузена до высей Швицер-Гаккена. Там, наверху — да будет это предано огласке уже сейчас, — вечером 29 сентября, в День святого Михаила, произошло событие поистине неслыханное. А посему полагаю вполне уместным поведать потомкам Иоганна Вольфганга Гёте о том, что мне, писарю Фрунцу, довелось наблюдать осенним вечером с одного из уступов этого горного массива: господин фон Гёте поднялся, подобно солнцу, над горизонтом всего того, что человек успел пережить, постигнуть и сотворить за долгие века своего существования. Не станем, однако, забегать вперед. Отправимся сначала в Шафхаузен.
Достохвальный консорциум господ Майера, Хорнера и Эшера выслал меня навстречу поэту к государственной границе. От имени консорциума — так гласило задание — мне надлежало предложить великому человеку свои услуги, будь то в качестве секретариуса иль квартирьера; и господин фон Гёте, бросив взгляд на рекомендательное письмо, принял предложение немым кивком головы. С той минуты, став его помощником и подручным, я следовал за ним как тень.
В Шафхаузене мы остановились в гостинице «Корона». За табльдотом сидели большей частью французские эмигранты — графини, служители церкви, офицеры из рядов аристократической оппозиции, — и, как мне вскоре показалось, поэт не отличался от этого общества ни внешним видом, ни манерой держать себя, ни тем более своей речью. Заметил, что взгляд у швейцарцев, особенно у цюрихцев, какой-то застылый, — записал я (17 сентября, вечером) по его указанию, чтобы он мог потом занести это в свой дневник.
На другой день, спозаранку, в половине седьмого, мы отправились к Рейнскому водопаду и наблюдали со скалы из потемневшего от времени известняка, как с большой высоты низвергаются огромные массы воды. Вода — зеленого цвета, — кричал господин фон Гёте мне в правое ухо, и было, разумеется, нелегко среди шума и грохота делать записи совсем без огрехов. Быстрые волны. Хлопья. Пена в падении. Пена внизу — в котловине. Между гребнями волн — ровные струи зеленого цвета, у самих гребней нежно-пурпурный оттенок. Из котловины вода сбегает пенистыми волнами, они бьются о берега, ниже по течению река успокаивается, и вода вновь обретает зеленый цвет.
Мы вышли из легкого облака тумана, уже пронизанного лучами солнца, встали на сходни с перильцами, господин фон Гёте попросил дать ему полотенце, насухо вытер виски и, показывая пальцем на мою влажную записную книжку, заметил: В человеке заложено мощное стремление находить слова для всего, что мы видим вокруг.
Можно ли выразиться яснее? Гёте умел наблюдать, он был всевидцем. Поэтому ему претил застылый взгляд швейцарца, в особенности цюрихца, и в отличие от нас, простых смертных, способных составить себе лишь общее впечатление от Рейнского водопада, поэт смог самым тщательным образом разглядеть и описать не только каждую волну, но и игру красок на ней.
19 сентября мы прибыли в карете из Шафхаузена в Штефу, где господин фон Гёте оставался до утра 28 сентября, пользуясь гостеприимством консорциума. Господа обсуждали события во Франции и подолгу с удовольствием рассматривали гравюры Майера. В утренние часы мне были продиктованы несколько статей, одна элегия, одна пастораль, а также большое, очень теплое письмо к Шиллеру. Не без гордости позволю себе заметить, что моей работой великий человек остался доволен. Такие вопросы, как Записал ли он это? или Поспевает ли он? ему приходилось вплетать между фразами редко, и если мне удавалось с усердной поспешностью извлечь из дорожного архива связку нужных бумаг, то уже казалось, что лишь волосок отделяет могучую голову пиита от одобрительного кивка. В канун того дня, когда мы должны были двинуться дальше, он, как бы ненароком, спросил: Фрунц, у него хорошие башмаки?
Не решаясь выйти из почтительного поклона, я вытянул ногу слегка вперед, однако господин фон Гёте, который, как обычно, стоял у окна, мечтательно вглядываясь в осенние сумерки над Цюрихским озером, продолжал диктовать и не заговорил вторично о моей экипировке. Его последнее замечание по моему адресу в тот вечер прозвучало так: Пусть он отдохнет, Фрунц. Пусть не пьет слишком много. С восходом солнца мы выступаем.
«Позвольте откланяться, Ваша милость!» — выдохнул я и выскользнул из комнаты. Утром члены консорциума провожали гостя до пристани. Я должен был водрузить весь багаж себе на спину и уже на коротком пути до судна, ожидавшего нас с поднятыми парусами, ощутил, сколь утомительной окажется прогулка в горы. Господа Майер, Хорнер и Эшер махали платками, пока не слились с зеленым прибрежным кустарником. Поэт, который с момента отчаливания стоял во весь рост на носу судна, велел мне подойти к нему. Блеск облаков над дальним краем озера, — зафиксировал я в записной книжке.
Чтобы пересечь озеро, нам понадобилось три четверти часа.
На пристани в Рихтерсвиле толпились паломники, главным образом из Швабии, но художника слова больше интересовали дорожные плиты: местами они напоминают порфир, а местами — брекчию, как заключил он, внимательно осмотрев их за пару минут. В половине одиннадцатого мы пришли в Хюттен — конечно же, порознь, ибо поклажа вскоре начала давить на мои легкие с такой силой, что в проворном движении поэта вверх по склонам я увидел для себя несомненное преимущество: тяжелое дыхание пошатывающегося носильщика наверняка не доставило бы ему удовольствия.
Пастор местной общины по фамилии Блейель, окружной судья, а также некий Бэр, медикус и хирургус, встретили знаменитого путешественника превосходным завтраком. Господина фон Гёте потчевали раками из Хюттенского озера, сыром, фруктами и вином. Когда я благополучно достиг склона холма с террасой, хозяева и их высокий гость сидели под ореховым деревом и радовались погожему дню.
В два часа пополудни двинулись дальше. И шли, пока не случилось нечто неожиданное и прекрасное. Господин фон Гёте взмахом руки заставил всех остановиться, и даже Блейель, изъявивший желание показывать нам дорогу вплоть до монастырского села, вынужден был, не скрывая своего восхищения, признать, что никогда не замечал этого места, хоть и исходил тут все вдоль и поперек. Какой вид открывался отсюда! Слева, на горизонте, был виден город Цюрих, а вдали перед нами, высоко в небе, плавали вершины Тоггенбургских гор, похожие на припорошенные снегом острова. Призывая нас сделать остановку, господин фон Гёте заметил падуб остролистный: Ствол толщиной с мужское бедро и высотой, футов двенадцать. Падуб указал поэту на это замечательное место? Или же чутье подсказало ему, что такой ландшафт не может не иметь хорошей точки обзора, — и лишь потом он заметил падуб, парящий над крутым склоном, словно посланец рая, и защищенный от ветров густым кустарником?
Я был так благодарен за подаренную мне возможность насладиться великолепным пейзажем, что готов был заключить всевидца в свое гулко стучащее от напряжения сердце. Взгляните на этого человека, подобного глазу! — думал я про себя.
Как сразу же выяснилось, он не только видел то, что было действительностью, но и распознавал скрытые в ней возможности, а посему предложил перегородить бурную Зиль близ Шинделлеги дамбой и таким образом создать здесь водохранилище. Правда, он тут же сделал оговорку, заметив, что осуществить такое предприятие в демократическом кантоне немыслимо. Вытянув шею из-под груды баулов, я со вздохом устремил тоскующий взгляд в ту сторону, где предположительно находилась Франция и откуда можно было ожидать прихода лучших времен. «Да, Ваша милость, — подумалось мне, — если жизнь у нас, благодаря французской succurs[14], потечет по законам настоящей демократии, то уж как-нибудь мы и водохранилища построим!»
В пять часов вечера господин фон Гёте и Блейель увидели вдалеке дома Эйнзидельна, пришли туда около шести и остановились в гостинице «У павлина». Я же, с моей тяжелой ношей, добрался до монастырского селения с некоторым опозданием, вследствие чего описание впечатлений, собранных моим патроном, затянулось чуть ли не до полуночи. Поэту явно приглянулись местные бабенки, однако он велел мне не делать об этом никаких записей.
Следующим утром — 29 сентября, в День святого Михаила — господин фон Гёте осмотрел церковь. Отделку хоров он нашел бессмысленной, от музыки был не в восторге, зато в монастырской кунсткамере, посетить которую пожелал после торжественной мессы, ему понравились голова кабанчика, красивые адуляры[15] и средней величины гранат, ограненный самой природой. (Продиктовано это было в самом музее.)
