Юрий Красавин - Дело святое
— А что в горнице? — спросил он у нее вчера. — Сундуки с добром?
— Мешок с овсом — кур кормить, бутыль с керосином — для фонаря; есть и сундук, но с таким барахлом, что годится только на огородное пугало, а больше ничего.
— Зачем же такой солидный замок?
— Дом строил мой дед со своим братом, за то их чуть было не раскулачили. Но пронесло, уцелели — жены их были из очень бедных семей.
— Не страшно тебе жить одной в такой хоромине?
— Привыкла. Вот сына рожу, будет мне оборона.
Еще одна дверь вела на «мост» — это уже над коровьим стойлом, с него спуск в одну и другую стороны — во двор и на улицу. И третья дверь была, пройдя которую, он оказался в смежных сенях, где налево еще одна горница, направо — вторая половина избы, тоже с низкими потолками, с русской печью, с лавками вдоль стен. На окнах тут висели пожелтевшие занавесочки, две потолочины косо спускались сверху вниз — Ольга однажды влезла на чердак и ступила там неосмотрительно — рухнули потолочины.
— То ли я тяжела, то ли они гнилые, — сказала она со смехом. — Хорошо, в бедрах широка, застряла, а то провалилась бы насквозь, до полу.
И добавила со вздохом:
— Дом у нас когда-то был самый красивый в деревне. А теперь устарел, того гляди повалится.
— Черт не выдаст — свинья не съест. Чего заранее о том думать. Вот когда повалится, тогда и подумаю.
Опять у него заныло, заныло где-то внутри от вида этой бедности и неустройства. Подошел к рухнувшим потолочинам, глянул вверх: прореха в потолке была закрыта сеном. Все по-бабьи, все неосновательно.
На шестке печи стоял большой чугун, на полу у шестка — широкий тазик, тут же ведро и деревянная бадья; на лавке лежала сухая мочалка и кусок потрескавшегося хозяйственного мыла — Соломатин понял, что вторая половина избы служит хозяевам баней и прачечной. Что ж, если печь натопить пожарче. Он представил себе Ольгу сидящей здесь и охаживающей себя веником, и усмехнулся: «Чем не „Русская Красавица“ Кустодиева»?
Вышел на улицу, остановился на крылечке, оглядываясь. Тропка вела к поленнице дровяной, а в ней охапки три дров, не больше. По словам Ольги какой-то Володя Окаяннов еще летом подрядился привезти на тракторе из лесу целый воз дров и даже взял у Ольгиной матери задаток — на две бутылки водки, но обещанного не исполнил и опять просил денег, говоря, что-де теперь цены повсеместно повышаются, потому и воз еще не привезенных дров подорожал. Ему опять сколько-то дали, а он опять не привез; после чего просил, бессовестный, снова, даже клялся и на колени вставал.
— Окаяннов — это прозвище, что ли? — поинтересовался Флавий Михайлович.
— Да фамилия у него такая! По паспорту.
— Бог шельму метит, — отозвался он хладнокровно.
Рядом с поленницей лежало несколько чурбанов, которые, надо полагать, сама Ольга пыталась колоть, но не одолела.
«Топливно-энергетический кризис», — вздохнул он.
Сухая береза — просто ствол рогатый в толстых обрубках сучьев — у огорода; со ствола уже ободрана береста; березу эту уже пытались подрубить топором, но, по-видимому, испугались: мертвое дерево может упасть на двор, проломит крышу. Еще одно дерево, стоявшее недалеко от дома, удивило Соломатина — это была могучая липа с неохватным стволом, могучей кроной — небось, ей лет двести, не меньше.
Огород завален снегом. Возле двора стоял наполовину разобранный стожок сена. Флавий Михайлович выдернул пучок, понюхал — пахло летом, даже пчелиное жужжанье почудилось; открыл ворота двора — да, тут было пусто, коровы нет: вчера вечером Ольга бегала за молоком к тетке Вале. На скрип ворот отозвались куры — они еще были на нашести, но проснулись. Петух грозно окликнул вошедшего — прозвучало как «кто такой»?
— Да ладно, не ктокай, — сказал ему Флавий Михайлович. — Сиди где сидишь. Чучело гороховое.
В сумраке двора с трудом можно было разглядеть петуха, он казался очень большим.
Флавий Михайлович пошатал загородку коровьего стойла — погнила, облепленная навозом; потрогал стоявшие в углу вилы с погнутым рогом — рукоятка кривая, кое-как обтесана; вздохнул и вышел, закрыл ворота.
Некоторое время он постоял возле переднего угла дома, глядя вдоль улицы. Она была пустынна. Тихо было, только ворона каркала, расхаживая по сугробу. Словно очнувшись, шагом решительным подошел к дровам, поискал, нет ли тут топора дроворубного, нашел его во дворе — щербатый топор, тупой, но дрова колоть годный — и принялся за дело.
Кряжистые чурбаны расколол — они его вогнали в жар и изнеможение. «Сказывается отсутствие практики», — оправдывался он сам перед собой, сидя на ворохе поленьев. Две охапки отнес в дом и затопил большую печь, признаться, не без труда. После чего разыскал напильник, долго точил топор, потом приступил к сухой берёзе. Когда она рухнула в ту сторону, куда ей было назначено, он терпеливо пилил её двуручной пилой, откалывая поленья; то и дело наведывался в дом к топившейся печи. В избе уже потеплело, а выйдешь — веселый дым над крышей!
Работа нравилась Флавию Михайловичу, и чем дальше, тем больше. Дела, казалось, атаковали его со всех сторон, куда ни кинь взгляд — так и просятся: и то надо сделать, и это. Дела бодрили его, азарт уже владел им.
Он раскидал снег вокруг дома, приставил лестницу к крыше, полез сбрасывать его и оттуда. Сверху глянул — внизу старуха стоит в шапке-ушанке, худущая, согбенная, темноликая.
— А ты кто Ольге-то? — спросила она строго, не здороваясь.
Не так ли строго и петух давеча спрашивал?
— Друг, — отвечал ей Соломатин.
— Ишь ты, друг, — сказала она и, помолчав, решила. — Хахаль, небось. Чтой-то Ольга, с ума сошла? Такого раньше за ней не водилось, чтоб какой-то являлся.
— Хахалево дело — хахалить, — возразил ей Соломатин. — Как же, станет он снег с крыши сбрасывать!
— Может и впрямь друг, — сказала она, подумав. — Это хорошо.
— Плохо ли! — отозвался Соломатин.
Он продолжал работу, а когда обернулся опять — старухи уже не было. Наверно, это была тётка Валя, совладелица коровы Красотки.
5Окошко в конторе запотело. Ольга потерла его ладонью — сквозь мокрое стекло показалось, что гость её — один из тех пяти или шести пассажиров, садившихся в рейсовый автобус. Она облегченно вздохнула: до этой минуты тяжесть была на душе, а теперь сразу полегчало, Можно забыть, забыть.
День выдался суматошный. Народ в контору шел и шел, словно сговорившись; в коридоре и в бухгалтерии гвалд, ждали обещанную зарплату, новости обсуждали: утром возле Бараньковского моста в ручей трактор свалился, ночью обокрали батюшку Спасской церкви, мука в магазине подорожала чуть не вдвое, а хозяйственное мыло исчезло из продажи, какая-то Надешка выходит замуж в Савелово за спекулянта с большим кошельком, а какая-то Наташка, наоборот, развелась с мужем, уехала на Севера. Тут кассирша позвонила из банка: денег нет. Поднялся ещё больший шум, каждый чего-то требовал, пусть не от неё, бухгалтера, а больше от председателя Акимова: Ольга едва выпроводила посторонних людей из своей комнаты.
За неделю, пока она отсутствовала, в бухгалтерии накопилось столько дел!.. Прислали новые формы отчетности, в которых поди-ка разберись, а сроки все уж вышли, спешить надо. Она звонила в город, Акимов то и дело требовал ее к себе, к нему какие-то хитрые коммерсанты пришли, потом инспектор по налогам явился.
Обедала Ольга чаем с мятными пряниками за своим столом, заваленным бумагами. Вспомнила, что корову придется нынче забрать от тетки Вали, а как теперь успевать с домашними делами? Когда покупала корову, тетка Валя обещалась: «Ничего, я буду доить!» А теперь вот болеет, того и гляди, помрет еще.
Уже в темноте отправилась она в свою деревню, только теперь вспомнив вчерашнего попутчика, ставшего ее гостем и даже — о, Боже! — любовником! Дай Бог, чтоб никто не узнал, и дай Бог самой поскорее забыть, выбросить из памяти насовсем. Не было этого, не было.
С чего у них началось-то? В Новгороде оказались рядом на сидении, на выезде из города автобус приостановился, а как раз напротив их окна шел по улице мужик, пьян-пьянехонек. Шатало его из стороны в сторону, чуть не упал и сел на грязную кучу снега, бессмысленно глядя на лица пассажиров в окнах.
— Эх, болезный, — вздохнула Ольга. — С утра пораньше. Когда успел набраться?
А сосед в ответ ей:
— Много их, таких Иванов, на святой Руси. Каждый выпьет сто стаканов, только подноси.
Ольга рассмеялась, сказала:
— Теперь таких Иванов спонсорами зовут. Скажут: вон спонсор валяется.
— Суть юмора в подмене понятий, — объяснил он как бы сам себе.
По началу разговора, серьезного и неспешного, она поняла, что сосед ее — человек солидный, образованный, с таким отчего и не поговорить. Одет хорошо: в куртке на меху и в бобровой шапке. Шапку эту он держал на коленях, поглаживая, как кошку, зарываясь пальцами в мех.
