Олег Лукошин - Каждый ублюдок достоин счастья
— Да с хуёв ли твоё! — буравлю. — Ты на семнадцатом сидишь!
— Я на восемнадцатом! — визжит.
— Нечётные у окна, овца тупорылая!
Схватил её за плечо и за собой тащу.
— Что творишь! — брыкается. — Щас пацанам позвоню!
— Да я всех твоих пацанов раком загну, проститутка.
И тут девушка одна, в очочках, вежливо так откашлявшись, говорит:
— Девушка, вообще-то семнадцатое действительно у окна.
Вот, иногда и интеллигенты могут быть полезны. Хоть одна умная тёлка нашлась.
— У окна семнадцатое, у окна, — подал голос водила.
Мужики сразу чуют откуда опасность исходит. Очком. Сообразил шоферюга, что будь сейчас не по-моему, я здесь всем ад устрою. Это бабы тупые, в розовых очках живут, всю жизнь считают, что им промежность лизать должны.
Села овца рядом, сидит беспокойно, крутится вся, сучка. Угрозы какие-то бормочет, пацанов каких-то вспоминает. Тварь, сама за себя не отвечает, думает, что приблатнённые пиздюки ей заслон организуют. Хуеньки, сладенькая! Мне сейчас никакие блатари не страшны, я сам страшнее ядерной войны.
— Пизда с ушами! — говорю. — Или ты заткнёшься сейчас, или я тебе горло перегрызу.
Сопит, сучка, рычит. Но уже не вслух.
— А давайте, — вдруг баба в очочках снова голос подаёт, — я с вами местами поменяюсь.
Ей говорит, соседке.
— А то, — добавляет, — мужчина сильно на вас рассердился, а нам четыре часа ехать.
Я хотел было вякнуть что-то, но сдержался. Поменялись они местами, соседка моя стервозная радостно слиняла, села эта, в очках. Подозрительная какая-то. Странная. В глаза прямо смотрела, открыто. И взгляд такой открытый, искренний. Искрится, с улыбочкой.
— Не побеспокою вас? — смотрит на меня.
— Нет, — буркнул в ответ.
Отвернулся. Смешливая, зараза! Чуть не улыбнулся на её взгляд. Держаться надо, не поддаваться.
— А сумку не поможете наверх закинуть? — просит меня.
Хотел её на хуй послать, но опять поддался. Встал молча, молча сумку на полку закинул. Ладно, один раз можно уступить. Вроде ничё баба. Не раздражает.
— Оксана, — улыбнулась она, присаживаясь. — Вы до самого конца едете?
Опешил я немного. Что это за нежности подозрительные?
— А тебе зачем это знать? — спрашиваю. — В ментовке что ли трудишься?
— Не хотите говорить — не надо, — снова одаривает она меня своими искринками. — Я думала, мы разговор в дороге будем поддерживать.
— Нет, не будем.
Сказал, и что-то защемило в груди. Слабость, знаю. Она, паскудная, она, трепетная. Мне не нужна женщина, я терпеть их не могу, не надо, ангелы, демоны, кто там управляет моей судьбой, не соблазняйте меня, всё равно мне не достигнуть счастливых гаваней. Я мразь человеческая, я выблядок, я ошибка природы. Меня надо было уничтожить сразу после рождения, я не достоин жизни. Для чего вы снова соблазняете меня, для чего ввергаете в сомнения? Я твёрд, я определился с направлениями, я знаю, что мне нужно. Мне никогда и ничего не получить от жизни, я не живу вовсе, я медленно подыхаю. Зачем снова эти иллюзии нормальных отношений и возможности простого, естественного существования? Его нет, а если и есть, то придумано оно не для меня. Оставьте меня в покое, верните мне мою злобу, мою ненависть, мою ярость! Мне только с ними хорошо и спокойно.
Эх, Оксана, Оксана, ну для чего ты такая чистая и неиспорченная возникла передо мной?!
— К матери еду, — говорила она. — Она у меня уже старенькая, на пенсии. Вот слив купила, три килограмма. Она в письме просила: дочка привези слив. Как вы думаете, не испортятся?
— Нет, не испортятся, — пробубнил я.
— Попробуете? — предлагала она горсть. — Пробуйте, пробуйте, у меня много. Я кулёк в карман положила. Чтобы в дороге поесть. Остальное в сумке. Они помялись немного. Ничего?
Слив не хотелось. Ничего не хотелось.
Взял.
— А вы к родственникам едете? — продолжала она.
— Угу.
— К родителям?
— Нет, к дальним.
— Наверно, к тёте.
Ишь ты, догадливая!
— К ней, родимой.
— Наверно, на день рождения.
— Типа того.
Ели сливы. Оксана достала из кармана газету, оторвала от неё клок и свернула ещё один кулёк — для косточек.
— У вас, должно быть, тяжёлый период в жизни, — смотрела она на меня. — Глаза грустные, лицо осунувшееся. Неспокойный вы какой-то.
Я криво усмехнулся.
— Пожалеть меня хочешь? А может, отсосёшь?
— Вот зря вы так, — ничуть не смутилась она. — Я же не против вас. Надо различать, когда человек против, а когда нет. Просто я вижу, что вас что-то гнетёт.
— Ну и помалкивай, раз видишь.
— Да я понимаю, что лучше не лезть человеку в душу, когда ему плохо.
— Вот и не лезь.
— Хорошо, не буду. Хотя мне кажется, что если вас разговорить, вы окажетесь очень интересным собеседником.
Ну перестань, прекрати! Ничего нет хуже жалости. Презирай меня, ненавидь, розгами бей, но только ни грамма жалости не впрыскивай. Она убивает быстрее яда.
Или ты не жалеешь?
— Да, я охуеть до чего интересный.
— Вот видите! Вы что заканчивали?
— Университет.
— Ого! А какой?
— Строгого режима.
Она с безбоязненным удивлением взирала на меня из-под толстых линз.
— Из тюрьмы что ли?
— Молодец! Пять за догадливость.
— И что, озлобились на всех? Человечество проклинаете?
Ну всё, за это надо по морде.
— Мокрощёлка, ты бы не воняла здесь! А то я на всякое способен.
— А я считаю, — как ни в чём не бывало, тараторила она, — что нет таких трудностей, которые нельзя преодолеть.
— Трудности… — хмыкнул я. — Что ты знаешь о трудностях, одуванчик? Какие у тебя трудности были кроме покупки слив?
— Ага, типичная позиция. Моя жизнь тяжелее всех… Уверяю вас, моя тоже не сахар. Я почти слепая, у меня с сердцем проблемы.
— Это не трудности, — злился я. — Это хуетень бабская. Трудности — это когда ты жить не можешь. Вообще не можешь. И жить, и умереть не можешь.
Она смотрела мне прямо в глаза. И не отводила взгляд. Стало неуютно, я отвернулся.
— Тяжело понять другого человека, — произнесла она, — не спорю. Наверняка я до конца не понимаю вас. Но, знаете, есть такая вещь… Точнее, это не вещь, это понятие… И не понятие даже, это принцип какой-то, стержень, за который всегда и везде надо держаться. Называется он просто — добро.
Меня передёрнуло.
— Подставь пакетик, я поблюю в него.
— Да, да, да. Нежность, гармония с окружающим миром, счастье.
— Как же достичь этого счастья, придурочная? Где оно? Для кого?
— Оно для всех, просто надо его найти. Каждый человек создан для счастья.
— Нет. Некоторые ублюдки счастья не достойны.
— Вы не правы. Каждый ублюдок достоин счастья. От счастья никому не уйти. Всё равно, рано или поздно, оно настигнет всех. Вот не верьте мне, говорите, что я дура, но в один прекрасный момент вы вспомните мои слова. Потому что поймёте: я была права.
Километров за пять до Горлихина автобус сломался. Уже окраинные дома виднелись. Стояли какое-то время, чего-то ждали. Водила ковырялся в моторе, люди негодовали, а мне всё это по кайфу вдруг обернулось. Вскочил, вылез наружу, поглядел на пыхтящего шоферюгу, а затем взял и побрёл к городу пёхом.
Ох, облегчение какое!
Ссукабля. Мерзкая очкастая тварь, наизнанку меня вывернула. Нащупала, гадина, струнку, и дзынь по ней, дзынь. Сука, уродина, курва! Ненавижу тебя! Чтоб ты сдохла со всей твоей философией, со всей твоей мерзкой жалостью, паскуда!
Морозно, а солнце за тучами. Когда мороз должно быть солнечно! Что-то как освободился, ни одного солнечного дня не было. И в колонии за все десять лет ни одного не вспоминается. Там всегда полумрак какой-то. Даже если на небе солнце, даже если всё утопает в зелени, на зоне всё равно пасмурно.
Уроды, испортили климат. И лето — не лето, и зима — не зима. И так жизнь собачья, да ещё погода западло своё подкидывает. А, я знаю почему пасмурно! Потому что я дело не выполнил. Природа чувствует, что передо мной стоит задача, она внимает моим поступкам, она затаилась. Вот посажу сестрёнку на кол, посмотрю в глаза её, кровью залитые, вот в тот момент солнце и засияет. Бля буду, засияет! Я же не хуй собачий, я вершитель судеб.
Шагал скоро. Дома — вот они уже, рукой подать. Тётка, кстати, где-то на окраине и живёт. С этого конца ли? Обернулся — что там с автобусом?
Скрылся из вида, пока не догоняет. Значит, стоит сломанный. Вот так оно. Всегда надо инициативу брать в свои руки. Охламоны всё ещё сидят в нём, на что-то надеются. Типа заведётся. Или какой другой автобус их посадит. А не бывает в жизни других автобусов. Всегда он один. Сел в него — и едешь, едешь. А сломался — иди пешком. Другие автобусы, другие направления, другие возможности — всё это гнусные иллюзии. Нет ничего другого! Есть только вот это вонючее уродство, только оно вокруг, и в нём барахтаешься. Пока не сдохнешь — в нём пребывать.
