Джек Керуак - Подземные (Из романа «На дороге»)
Подземные теплой ночью тусовались у Маски, Жюльен на крыле, Росс Валленстайн стоя, Роджер Белуа великий тенор-саксофонист бопа, Уолт Фитцпатрик который был сыном знаменитого режиссера и вырос в Голливуде в атмосфере вечеринок у Греты Гарбо под утро и Чаплина пьяным вваливающегося в двери, несколько других девчонок, Гарриет бывшая жена Росса Валленстайна этакая блондинка с мягкими невыразительными чертами одетая в простое ситцевое платьишко почти что кухонный халатик домохозяйки но живот наполняет мягкая сладость когда смотришь на нее — поскольку следует сделать еще одно признание, а до скончания веков мне предстоит еще и не одно — я грубо по-мужски сексуален и ничего не могу с собой поделать и обладаю распутными и так далее наклонностями да и почти все мои читатели мужского пола без сомнения таковы — признание за признанием. Я канук[1](1), я не мог говорить по-английски лет до 5 или 6, в 16 я разговаривал с акцентом запинаясь и в школе был здоровенным заморышем хоть позднее и участвовал в универовском баскетболе и если б не он никто бы и не заметил что я могу справиться с окружающим миром (недосамоуверенность) и меня бы точно запихали в шизарню за то или иное отклонение…
Но теперь позвольте мне сказать сама Марду (трудно сделать настоящее признание и показать что произошло когда ты такой эгоманьяк что можешь единственно лишь пускаться в огромные абзацы с незначительными подробностями про самого себя и со значительными душевными подробностями про других что сидят вокруг и ждут) — в любом случае, значит, там был еще Фриц Николас титулованный вожак подземных, которому я сказал (встретившись с ним в канун Нового Года в шикарной квартирке на Ноб-Хилле сидючи по-турецки как пейотовый индеец на толстом ковре и чокнутая девчонка типа Айседоры Дункан с длинными голубыми волосами у него на плече курила коноплю и говорила о Паунде и пейоте) (тощий тоже Иисусообразный со взглядом фавна и молодой и серьезный и как отец для всей компании, так скажем, вдруг его можно было увидеть в Черной Маске он сидел откинув голову тонкие черные глаза наблюдали за всеми как бы во внезапном медленном изумлении и "Вот они мы малютки и что теперь мои дорогие", но был он еще и первосортным торчком, он хотел оттяга в любой форме в любое время и очень интенсивно) я ему сказал: "Ты знаешь эту девчонку, темненькую?" — "Марду?" — "Ее так зовут? С кем она ходит?" — "Как раз сейчас ни с кем в особенности, это в свое время была кровосмесительная компания," очень странную вещь он мне там сказал, пока мы шли к его старому битому Шеви 36 года без заднего сиденья припаркованному через дорогу от бара с целью насшибать немного чаю чтобы компания вся собралась вместе, как я и сказал Ларри: "Чувак, давай достанем чаю" — "А на фиг тебе все эти люди?" "Я хочу врубиться в них как в группу," произнеся это, к тому же, перед Николасом чтобы тот быть может оценил мою способность прочувствовать будучи в компании посторонним и все же непременно, и т. д., восприняв их ценность — факты, факты, милая философия давно уж покинула меня и соки прочих лет истекли — кровосмесительные — была еще одна окончательно великая фигура в той компании которая однако этим летом была не здесь а в Париже, Джек Стин, очень интересный паренек Лесли-Ховардовского склада ходивший (как Марду мне потом изобразила) как венский философ размахивая мягкими руками слегка боковыми потоками и длинными медленными текучими шагами, останавливаясь на углу в надменной мягкой позе — он тоже имел отношение к Марду как я узнал потом самым диковинным образом — но теперь моей крошкой информации касательно этой девушки с которой я СТРЕМИЛСЯ связаться как будто и так не было печали или прочие застарелые романчики не преподали мне этого урока боли, продолжаю просить его, просить жизни…
Из бара выплескивались интересные люди, ночь производила на меня великое впечатление, какой-то темный Марлон Брандо с прической как у Трумэна Капоте с прекрасной худющей мальчонкой или девчонкой в мальчишечьих брючках со звездами у нее в глазах и бедрами казавшимися такими мягкими что когда она засовывала руки в карманы я видел разницу — и темные тонкие ножки в брючинах ниспадали к маленьким ступням, и что за лицо, и с ними парень с другой красивой куколкой, парня зовут Роб и он что-то вроде израильского солдата-искателя приключений с британским выговором которого наверняка можно было бы найти в каком-нибудь баре на Ривьере в 5 утра пьющим что ни попадя в алфавитном порядке с кодлой забавных чокнутых друзей из международной тусовки в загуле — Ларри О'Хара познакомил меня с Роджером Белуа (я не верил что этот молодой человек с заурядной физиономией стоявший передо мною был тем самым великом поэтом которому я поклонялся в юности, в своей юности, в моей юности, то есть в 1948-м, я продолжаю повторять моя юность) — "Это Роджер Белуа? — Я Беннетт Фитцпатрик" — (отец Уолта) отчего на лице Роджера Белуа возникла улыбка Адам Мурэд к этому времени вынырнувший из ночи тоже стоял там и ночь готова была раскрыться…
И вот значит мы все действительно поехали к Ларри и Жюльен сидел на полу перед развернутой газетой в которой был чай (низкокачественный лос-анжелесский но сойдет) и сворачивал, или «скручивал» как Джек Стин, отсутствующий, сказал мне на предыдущий Новый Год а то был мой первый контакт с подземными, он тогда спросил не свернуть ли мне косячок а я ответил в натуре очень холодно "К чему? Я сам себе сворачиваю" и тотчас же туча набежала на его чувствительное личико, и т. д., и он меня возненавидел — и поэтому ломил меня всю ночь когда только мог — теперь же Жюльен был на полу, по-турецки, и сам скручивал для всей компании и все бубнили свои разговоры которые я разумеется повторять не стану, ну разве что типа вот такого: "Я смотрю на эту книгу Перспье — кто такой Перспье, его уже замесили?" и прочий треп, или же, слушая как Стэн Кентон говорит о музыке завтрашнего дня и мы слышим как вступает новой молодой тенор, Риччи Комучча, Роджер Белуа говорит, раздвигая выразительные тонкие лиловые губы: "И это — музыка завтрашнего дня?" а Ларри О'Хара рассказывает свои лежалые анекдоты из обычного репертуара. В Шеви'36 по пути Жюльен, сидя рядом со мною на полу, протянул руку и сказал: "Меня зовут Жюльен Александер, во мне кое-что есть, я покорил Египет," а потом Марду протянула руку Адаму Мурэду и представилась, сказав: "Марду Фокс," но и не подумала проделать так со мной чему уже следовало насторожить меня первым предчувствием того что грядет, поэтому мне пришлось самому протянуть ей руку и сказать: "Лео Перспье меня зовут" и пожать — ах, всегда ведь тянет к тем кто на самом деле тебя не хочет — на самом деле она хотела Адама Мурэда, ее только что холодно и подземно отверг Жюльен — ее интересовали худые аскетичные странные интеллектуалы Сан-Франциско и Беркли а вовсе не здоровущие бичи-параноики пароходов и железных дорог и романов и всей этой ненавистности которая во мне мне самому столь очевидна и другим поэтому тоже — хотя и поскольку на десять лет моложе меня не видя ни единого из моих достоинств которые все равно давно уже как утоплены годами наркоты и желания смерти, сдаться, бросить все и забыть все, умереть в темной звезде — это я протянул руку, не она — ах время.
Но пожирая глазами ее маленькие чары у меня была на переднем плане одна только мысль что я должен погрузить все свое одинокое существо ("Большой печальный одинокий человек," вот что она мне сказала как-то вечером уже потом, вдруг увидев меня в кресле) в теплую ванну и в спасение ее бедер — близости юных любовников в постели, высокие, лицом к лицу глаза в глаза грудь к груди обнаженные, орган к органу, колено к дрожащему колену покрытому гусиной кожицей, обмениваясь экзистенциальным и любовные акты чтобы постараться и чтобы получилось — «получается» это ее особое словечко, я вижу чуть выпирающие зубки под красными губами когда видно что «получается» — ключ к боли — она сидела в углу, у окна, она была «отделена» или «отстраненна» или "готова оторваться от этой компании" по своим собственным причинам. — В угол я и пошел, склонив голову вовсе не к ней а к стене и попробовал молчаливую коммуникацию, затем тихие слова (как пристало вечеринке) и слова принятые на Норт-Биче: "Что ты читаешь?" и впервые она открыла рот и заговорила со мною сообщая полную мысль и сердце мое не совсем оборвалось но удивилось стоило мне услышать смешные культурные интонации отчасти Пляжа[2](2), отчасти образца И. Маньина, отчасти Беркли, отчасти негритянского высшего класса, нечто, смесь langue и такого стиля говорить и употреблять слова какого я никогда раньше не слышал если не считать определенных редких девчонок конечно же белых и такую странную что даже Адам сразу заметил и заметил мне в ту ночь — но определенно манера говорить нового боп-поколения, когда говоришь о себе не говоришь «I», а говоришь «ahy» или «Oy» и растянуто так, типа как в старину бывало «женственная» такая манера произношения поэтому когда слышишь ее у мужчин звучит сначала противно а когда слышишь у женщин это очаровательно но слишком уж странно, и звук который я уже определенно и озадаченно услышал в голосах новых певцов бопа вроде Джерри Уинтерса особенно с оркестром Кентона на пластинке Да Папочка Да и может быть у Джери Сазерна тоже — но сердце мое оборвалось поскольку Пляж всегда ненавидел меня, отторгал меня, недооценивал меня, срал на меня, с самого начала в 1943 году и дальше — ибо глядите, идя вниз по улице я какой-то громила а потом когда они узнают что я вовсе не громила а какой-то сумасшедший святой им это не нравится и более того они боятся что я вдруг все равно превращусь в громилу и вломлю им и что-нибудь сокрушу а я все равно почти что проделывал это а в отрочестве и подавно делал, как однажды я ошивался по Норт-Бичу со стэнфордской баскетбольной командой, в особенности с Редом Келли чья жена (по праву?) умерла в Редвуд-Сити в 1946-м, а за нами вся команда с боков братья Гаретта, он пихнул скрипача педика в парадное а я впихнул другого, он своего замочил, я на своего вызверился, мне было 18, я был совсем щегол свеженький как маргаритка к тому же — теперь, видя это прошлое в оскале и в зверстве и в ужасе и в биенье моей лобной гордости они не хотели иметь со мной ничего общего, и я поэтому конечно тоже знал что Марду испытывает настоящее подлинное недоверие и нелюбовь ко мне пока я сидел там "пытаясь (не чтоб получилось ВООБЩЕ) а получить е°" — нехипово, нагло, улыбаясь, фальшиво истерично «принужденно» давя улыбу они это называют — я горячий — они прохладные — на мне к тому же была весьма ядовитая совсем неподобающая у них на Пляже рубашка, купленная на Бродвее в Нью-Йорке когда я думал что буду рассекать
