Дидье Ковелер - Рыба - любовь
— С сеструхой твоей все ясно, а сам ты что — крыша съехала или дурака свалял?
— Все дело в одной девушке.
— Да ну!
Я рассказал про вязаную шапочку, голубые глаза, торг.
— У нее что, имени нет?
— Есть, но я пока знаю только подружкино.
Шукрун почесал нос. В общем-то, я больше ничего не хотел ему рассказывать. Мы вышли, я показал ему паланкин, и мы занесли его в дом. Один паренек поднялся и побрел по гостиной, руки у него болтались, как плети. Наступил на тарелку, хрустнули куриные косточки. С остекленевшими глазами обошел гостиную, снова сел и с улыбкой взялся за сигарету.
— Что за народ?
— Друзья одной подружки, — бодро ответил Шукрун.
Я поинтересовался, навсегда ли они здесь поселились, и Шукрун почесал в затылке.
— Понимаешь, подружка ускакала, а им не сообщила. Я пытался с ними поговорить, но когда они под кайфом, то ни во что не врубаются.
— У меня предложение. — Он кивнул в сторону паланкина. — Завтра отопрем эту рухлядь на Друо и выставим на продажу!
— Нет.
— Почему?
— Себе хочу оставить.
Он покосился на меня, потирая щеку, а потом спросил, чем я все-таки собираюсь заниматься.
— Понятия не имею.
— Поработать не хочешь?
Я не стал спешить с ответом. В последний раз мы с ним виделись в Ла Рошели на авангардистском кинофестивале, где он подвизался переводчиком. Он даже прислал мне пропуск, который мне, впрочем, не понадобился — проверять его там было некому. Крутили всякую чушь, а ученые волосатики со степенями ее анализировали. Все сидели друг у друга на голове, критики курили и болтали что ни попадя. В фестивале принимали участие семь стран, свои фильмы они не сочли нужным снабдить титрами, и дирекция набрала за гроши первых попавшихся переводчиков, те получали короткие пересказы фильмов, по разу смотрели их и потом переводили за кадром диалоги. Это было нетрудно, говорили герои в час по чайной ложке, да еще постоянно прерывались на паузы.
Как-то во второй половине дня я зашел за Шукруном в гостиницу. Он едва приоткрыл дверь, голый до пояса, с горящими глазами. А в душе вода шумит. «Каролина, — шепнул он, — из пресс-службы». В три часа у него был показ, он спросил, знаю ли я немецкий, тут же успокоил: «фильм про любовь, они там только и делают, что смотрят друг на друга, загляни к мадам Пуссен в бюро переводов и скажи, что ты вместо меня, с Каролиной, старик, просто балдеж, ну, спасибо», и закрыл дверь. А я оказался в темной клетушке за столом с крошечной лампочкой и принялся как попало переводить, заглядывая в монтажный лист. «Как он вырос!.. — Да, годы идут!»
Шукрун уселся на пуф и погладил пальцем пупок. Те же залысины, животик, кеды. Но что-то в нем все же изменилось.
— Я написал сценарий.
— Да что ты?
Он подпер ладонью подбородок.
— История одного парнишки… Не совсем история… Понимаешь, поначалу он… Но главное не в сюжете…
Я кивнул.
— Уезжаю снимать в Крёз. Если хочешь, оставлю тебе квартиру.
Я искоса взглянул на него и показал на компанию, валяющуюся на ковре.
— А эти тоже уедут?
Шукрун кивнул: конечно. Я невольно бросил взгляд на паланкин. У меня с утра маковой росинки во рту не было, и я слишком ослаб, чтобы отрицать вмешательство потусторонних сил. Паланкин, видно, волшебный. Это благодаря ему я покинул дом сестры и сразу же обрел крышу над головой. Я сам по себе, у меня есть дом, живу как хочу; внезапно вместо герба на дверце в моих глазах всплыл образ высокой блондинки. Я спросил Шукруна, приходят ли покупатели. Он выдернул волосок из носа.
— Бывает. Придут, открой им, будь вежлив, покажи квартиру, документы. Но особых хлопот не будет, сам увидишь. В общем, договорились. Спать ляжешь в паланкине?
Он достал одеяла, протянул два полотенца, и вот я разглядываю себя в зеркале над умывальником и явственно читаю в глазах намерение изменить свою жизнь, которая и так уже начала меняться. Удивительная у меня способность — обесцвечивать все, что со мной происходит. Только, вроде, сброшу старую шкуру, как вижу на новой старые потертости. Но такая встряска, что я себе устроил, все же должна вывести меня на новый путь. Надо было этой девчонке наврать с три короба, тогда у меня была бы хоть какая-то зацепка, и я бы постарался соответствовать образу…
Улица Абревуар, 6-б. Я все время твердил про себя ее адрес, меня так и подмывало отправиться к ней с визитом и застать врасплох. Но я знал: нет, не пойду. Не могу я вот так сразу, сначала должен пораскинуть мозгами. От счастья я тупею, на неудачи плюю, а лучше всего умею ждать. Все-таки интересно, почему она обратила на меня внимание? Почему именно мне уготовила этот паланкин? Такого, как я, ударами судьбы не проймешь. Я уж свое отстрадал и теперь скуплюсь на любые переживания. Вот ненадолго изменил себе на Друо, вытащил ее из этой переделки, но я — это я, я все тот же и не понимаю, какие такие чувства мог бы пробудить в красивой странной девушке — ну разве что благодарность, в крайнем случае невольное любопытство. И тогда зачем пускать свою жизнь под откос? Меня этим не изменишь.
Вот пойду к ней завтра и разочарую.
3Угораздило же ее поселиться на Монмартрском холме! Велик у меня без переключения скоростей, я приеду туда весь в мыле. На улице Лепик на первом же повороте слез с велосипеда и пошел пешком. Одной рукой веду за руль велосипед, в другой у меня цветы. Букет купил по дороге, не являться же с пустыми руками, а теперь чувствую: смешон. День убил ни на что. Утром проводил Шукруна с компанией, устроился в квартире, пропылесосил ее, позвонил сестре, сказал, что у меня все в порядке, весь день сидел и ждал. Ждал, если честно, с одной мыслью, хотел сказать сам себе: времени-то сколько, уже поздно, не пойду. И вдруг сорвался очертя голову.
Улица Абревуар — картинка прошлого, что затерялась среди стен, обвитых плющом, и низких домишек. Под номером 6–6 розовый домик с голубыми ставнями. Из-за ограды свешиваются ветки деревьев, а в простенке между двумя окнами растет кипарис. На улице никого, и ощущение такое, что заехал в богом забытый уголок, в безвременье. Дымок, что шел из труб, отдавал горечью виноградной лозы. Один за другим зажигались фонари.
Я прислонил велик к столбу и постоял у калитки. Кто там меня встретит? Мать семейства? Сирота? Семейная пара? На стене табличка с надписью: «ВАРТ-ШУЛЕР» И что? Да что угодно! Может быть, двойная фамилия, а может, два съемщика делят дом. Но я был уверен, что она одинокая, я сразу это почувствовал. Иначе не стал бы помогать ей, не уехал бы от сестры и не стоял бы сейчас здесь.
Я нажал на кнопку звонка, и ворота, заскрипев, отворились. В саду ни души. Я застегнул пиджак на все пуговицы и двинулся вперед между кустов гортензий и железными стульчиками. В фонтане без воды сидел, пригорюнившись, ангелок. Возле плакучей ивы поскрипывали качели.
На первом этаже светились задернутые шторами окна. Я поднялся на крыльцо в две ступеньки и не сразу взялся за дверной молоток. Несколько раз поднимал его и снова опускал. Потом все же решился. Через какое-то время мне открыла пожилая дама, гладко причесанная, в наброшенной на плечи пелерине. Лицо у нее было ласковое, а глаза грустные.
— Вам кого, мсье?
— Добрый вечер, мадам. Я хотел бы увидеть…
Я запнулся.
— Кого? — переспросила она.
Я повел подбородком.
— Это к Беатрисе? — раздался громкий голос внутри дома.
Я кивнул, да, да, к ней. Имя ей подходило. Теперь одна надежда, что она у них единственная дочь. Дама посторонилась и пропустила меня в дом. Она смотрела на мой букет. Я протянул ей цветы. Она вытащила сухие цветы из вазы на комоде и поставила в нее мои розы. В коридоре пахло воском и травяным чаем, прихожая была темная, узкая, розовые обои кое-где отклеились.
— Она скоро придет, — сказала женщина. — Если хотите, можете подождать…
Она вытерла руки о свое серое платье и знаком пригласила меня в комнату. Я вошел в маленькую гостиную в бежево-коричневых тонах, освещенную лампой под абажуром. Диваны покрыты пледами, круглый стол плюшевой скатертью. В книжных шкафах и на камине стоят спортивные кубки: их очень много: толстых, пузатых, по большей части, серебряных. На подносе дымился чайник. Еще одна пожилая дама, совсем старуха, сидела в просторном кресле у камина и ворошила кочергой горящие поленья.
— Вы отсидели свой срок? — спросила она, не повернув ко мне головы.
— Ннн-ет.
Она казалась грузной, голову держала прямо.
— Значит, вы в бегах, — вздохнула она.
Я взглянул на даму в сером платье, она успокоила меня улыбкой. Я ответил, что никуда не убегал. Тогда толстуха повернулась ко мне. У нее было бульдожье лицо с брылями, красное от жара, морщины сложились в недовольную гримасу.
— Не может этого быть! Мама, ты слышала? Вы меня простите, но Беатриса общается только с гангстерами.
