Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР
И однако человеческие дружбы уязвимы, на них нападают всякие хвори, то грипп, который проходит быстро, то ангина, которая проходит медленнее, а то и гнойные раны, которые заживают плохо, а иногда и вовсе не заживают. Именно упомянутое мной почти задаром сшитое платье не понравилось моей тогдашней жене; оно показалось ей то ли слишком затянутым в груди, то ли слишком плоским, то ли еще как-то. А Марта на ее упреки ответила: «Потому и плоско, что у тебя у самой здесь плоско». Мне думается, для женщины это не менее оскорбительно, чем если бы я, например, сказал какому-нибудь мужчине: «Ну зачем ты бреешься, твои два волоска на лице все равно никому не видны».
С того воскресенья моя тогдашняя жена не бывает больше у Капланов, а я бываю, как бывал, за мной заходит Альберт. Никто на свете не умеет так оценить его турманов, как это делаю я. Но по дороге Альберт говорит: «Ты приходишь, как и раньше, все приходишь, ты прямо символ дружеской преданности, а она не приходит и живет сама по себе. Не пара вы друг для друга, на твоем месте я бы давно с ней развелся», — и Альберт бросает взгляд в зеркало. Он явно боится, что со временем моя тогдашняя начнет меня удерживать и я не смогу больше ходить к нему и к его голубям. Зря он боится, я вполне способен на длительную дружбу, даже если она односторонняя. И по сей день об этом свидетельствуют стопки дружеских писем на моем столе.
Впрочем, как я теперь догадываюсь, я не так чтоб уж совсем бескорыстно ходил к Капланам и после того, как моя жена перестала ходить вместе со мной. Для меня Альберт исполнял ту роль, которую сегодня для многих моих современников взяли на себя радио и телевидение, при чьем содействии люди, сами того не замечая, погребают собственные мысли под хаотическим нагромождением из псевдопрогресса, псевдоновостей и катастроф. Я сознательно позволял Альберту вытеснять мои собственные мысли, потому что мои мысли требовали, чтоб я их записывал, они мучили меня, а дома я больше не находил покоя, чтобы записывать, и вдобавок первый раз в жизни у меня не было для этого сил. Сразу, едва началась война, или, скажем, едва начали войну, на фабрике ввели двенадцатичасовой рабочий день, еще у меня уходил час на дорогу туда и час на дорогу обратно, потому что я, вместо того чтобы купить себе недельный проездной, покупал билеты в кино для своей тогдашней жены, чтобы у нее было хорошее настроение.
Своими россказнями Альберт так красиво переливал из пустого в порожнее, что я сознательно позволял ему вытеснять моих мучителей, мои собственные мысли.
Никогда больше та женщина, которая теперь лезет вон из кожи, чтобы стать американкой, — никогда больше она не была так тверда в своих решениях. Нет и еще раз нет, к Капланам она больше не пойдет, а речи Альберта для нее сплошная тягомотина. Упорство американки-самоучки привело к тому, что и Марта Каплан решила, будто мы не пара. И всего бы лучше нам разойтись.
Советы Капланов по этому вопросу начали меня раздражать. На какое-то время я перестал к ним ходить, но потом уже другие обстоятельства вынудили меня возобновить посещения: то мне надо занять у Капланов тачку, чтобы возить на ней древесные отходы с лесопилки, то мне надо занять у них пилу, а потом топор, так как у нас всего этого нет, и молотка тоже нет, и клещей, и купить их на мои двадцать две марки в неделю мы не можем, вот и приходится вечно занимать и платить за это регулярными визитами.
Когда война уже вовсю раскочегарилась, под зеркалом в кухне маленького человека по имени Каплан возникла карта мира, и эта карта была усеяна флажками на портновских булавках, и Альберт каждый вечер тратил как минимум полчаса, чтобы переставить флажки, переставлял, а сам говорил, все говорил, и я снова и снова слышал от него: «Где мы столицу взяли, так, считай, и остальное наше». Вместе с арийцами-завоевателями Альберт попал в Париж и водрузил флажок на булавке, вместе с ними он пришел в Варшаву, Афины и Бухарест, и все приговаривал: уж такой мы народ, немцы. Он даже разметил нитками линии фронта, белыми, если мне не изменяет память, и каждый божий день только и знал, что перемещать линии фронта соответственно успехам милых его сердцу немцев в чужих краях. Вся эта деятельность шла под разглагольствования Альберта, а время от времени он, разумеется, поглядывал в зеркало.
Итак, будущая американка говорит мне, чтоб я шел к Капланам, и дает она мне этот совет, подняв уголки рта — такое положение губ принято называть презрительным.
Я и в самом деле пошел к Капланам, а куда мне еще деваться? Мне нужна крыша над головой, по крайней мере на одну ночь.
Капланы малость спали с тела, но они здоровы и радуются мне. Они счастливы моим появлением: мы же тебе всегда говорили, ликуют они, что вы не пара. Есть на свете люди, которые счастливы, когда их предсказания сбываются. Не я ли говорил, что с него станется убить родную мать? Видите, так оно по-моему и вышло, говорят подобные люди и бурно ликуют.
Капланы радуются и ликуют по поводу моей разведенности, или как там это называется. Они делают вид, будто они теперь соединены со мной на всю оставшуюся жизнь и наслаждаются радостными предчувствиями, покуда Альберт не изрекает: «Но завтра тебе нужно в бюро по трудоустройству».
Он оглаживает себя сзади наперед по ежику волос и бросает взгляд в зеркало над раковиной. Я-то, собственно говоря, хотел сперва повидать сыновей, но Марта чуть ли не запрещает мне это. Сперва в бюро по трудоустройству, приказывает она. Ради продуктовых карточек.
На другое утро, прежде чем отправиться в бюро, я должен поглядеть на Альбертовых голубей. Тем самым Альберт как бы оказывает мне благодеяние: «Ты, бедняга, небось сто лет не видел настоящих турманов». Турманы — это своего рода соль в повседневной похлебке Альберта, и я восхищаюсь ими и тем гарантирую себе его расположение еще на один день. Пуще всего я восхищаюсь пестрыми, про которых Альберт утверждает, будто сам за несколько лет вывел эту масть, и я не спорю с ним, чтобы сохранить его благосклонность. Я не остановлюсь перед его красно-пестрыми и не начну с ученым видом утверждать, будто передо мной обыкновенные мутанты, — этого мне только не хватало, а вдобавок слово «мутанты» ему ничего не говорит и ничего не доказывает.
У человека в бюро по трудоустройству оторвана нога. Его явно усадили на это место, когда напоследок подчистую забрали всех мужчин о двух ногах для так называемого народного штурма. Тогда пошел в ход каждый человек, чтобы хоть на сотую долю секунды продлить драгоценную жизнь бесноватого арийского фюрера в недоступном для бомб бункере.
Трудоустроитель разглядывает меня. Сквозь шрамы на его лице едва заметно просвечивает участие. Потом он смотрит на мою учетную карточку и вполголоса, как псалом, бубнит список моих занятий: пекарь, зверовод, фермер, сельскохозяйственный рабочий, помощник ветеринара, объездчик, водитель грузовика, рабочий химзавода и так далее и тому подобное.
— А на самом деле вы кто? — спрашивает он.
— Писатель, — говорю я. — Внесите слово писатель как новую профессию в мою карточку.
— Но вы ведь не писатель, — говорит он.
— Хочу стать с этого дня, — отвечаю я.
Человек снова глядит на меня, и в глазах у него мелькает сострадание. Он решает, что я повредился рассудком, и, чтобы не раздражать меня, беспрекословно принимает мою манию величия. «Но в Гроттенштадте нет ни одного писательского заведения». Тут он прав. Единственную писательскую мастерскую, и даже со множеством подмастерьев, я узрел много лет спустя, держал ее один продувной тип из Аугсбурга, и через шесть лет я в нее устроился, потому что аугсбуржец сам меня зазвал.
Человек говорит со мной приветливым голосом. В те времена все мы были малость приветливей и помогали друг другу, когда могли. «Вам надо с чего-то жить, — говорит он, — пока не подыщется для вас место писателя. Как здесь написано, вы до одна тысяча девятьсот сорок второго работали на фабрике химволокна. Но вашу фабрику разбомбили. Еще здесь написано, что вы имели дело с лошадьми и работали в сельском хозяйстве. Я бы посоветовал снова пойти по этой части. А главное, — и тут он выдает свои тайные мысли, — там вам проще будет подлечить нервы после контузии или что там еще с вами стряслось. Вдобавок там и насчет еды дело обстоит лучше, так что мы одной хлопушкой прихлопнем сразу двух мух».
— Трех, — говорю я.
— Это как? — спрашивает он.
— Вы сами перечислили трех, — отвечаю я и своим ответом подтверждаю его опасения, что у меня не все дома и что я исполнен духа противоречия. Поэтому он письменно удостоверяет, что я ищу работу и тем самым имею право на продовольственные карточки, а я со своей стороны радуюсь, что при наличии карточек стану нормальным человеком хотя бы в глазах Марты Каплан.
Мои сыновья отнюдь не бросаются мне на шею. Младший — тот, можно сказать, меня никогда и не знал, а старший, можно сказать, меня забыл. Их мать — и большое ей за это спасибо — осторожно втолковала им, что я их отец, и я рад, что они по крайней мере не отказывают мне в этом звании.
