Лоран Сексик - Дурные мысли
— Можешь ты себе это представить? С другой женщиной! — восклицала мама.
Идея меня взволновала, и я отправился к себе в комнату, где и предался ублажению своей плоти, одновременно придумывая истории, героиней которых была Мишкаль. Мишкаль, раскинувшая ляжки перед солдатом; Мишкаль, лижущая груди другой женщины; Мишкаль голая, одна в постели, ласкающая сама себя; Мишкаль, предлагающая свои услуги одновременно женщине и солдату… Я был неистощим, изобретая всевозможные сочетания. Из комнаты выходил с пылающей головой, всклокоченными волосами, с натруженной правой рукой. Мама окидывала меня укоризненным взглядом. Она что-то подозревала, пыталась разузнать, а я улыбался и думал: «Не старайся, мама, у тебя ведь нет моего дара!»
Но я сильно завидовал Залману, моему соседу по классу, который похвалялся, что при поглаживании у него из члена выступает белесая жидкость. Кончик моего собственного пениса оставался сух, как Синайская пустыня. Я мог повторять процедуру два, три раза подряд, мог яростно трястись, так, что стены дрожали, — все было напрасно. С тем же успехом можно молить Предвечного о дожде в разгар августа месяца. Я распалял себя, придумывая всё новые сочетания: скажем, Мишкаль в обществе солдата, учителя и двух других женщин. Мишкаль одна под взглядами толпы; Мишкаль с жеребцом в охоте. Но все оставалось по-прежнему! Я не мог выбраться из заколдованного круга.
Но как-то утром случилось чудо. Я поупражнялся — и обнаружил, что моя принадлежность выглядит как-то необычно, влажно поблескивает, будто покрытая утренней росой. И — славен будь, Господи! — я заметил на своем животе каплю млечной жидкости. Наконец-то я обрел сокровище!
Конечно, мне было еще далеко до вулканического извержения, какое описывал Залман. Но ведь великие реки начинаются с ручейков, так? Вдруг дверь резко открылась и сразу же захлопнулась. На долгие недели черные тучи заполонили душу моей мамы.
Ноябрьским вечером я возвращался домой по узкой тропинке. Неподалеку от мельницы столкнулся с кузеном Блюмом. Он помахал мне рукой, лицемерно улыбаясь. И тут же меня обдало жаром. Губы и руки затряслись. Ладони вспотели, в висках застучало. И предстало предо мною ужасное видение: в сердце Блюма разглядел я свою мать, нагую, с розой в руке!
Я убежал, гонимый страхом, не задумываясь, что пугает меня сильнее: весть о маминой супружеской неверности или доказательство моих способностей. Ужасная уверенность билась в мозгу, словно зловещая птица. Нужно немедленно бежать из местечка. Иначе меня ждет участь дяди Беньямина.
4
Я вновь вижу, как слезы текут из глаз моей матери, — нескончаемый поток, которым изливается горе, переполнившее душу.
Я подхожу к ней, низко опустив голову.
— Мама, — говорю я шепотом, — время пришло. Я умею читать мысли посторонних.
Мамины мысли — как крики утопающего, которому никто не придет на помощь. Мне хочется стать на колени, чтобы принять на себя этот водопад печали. Или поцеловать мамины глаза. Или еще как-нибудь запечатать источник горя. Но что делать, если причина этого бедствия — во мне самом?…
Отныне я — Натан Проклятый.
На следующую ночь, уже под утро, отец разбудил меня, ласково проведя рукою по лбу. Час пробил.
— Натан, вставай!
Я забился поглубже под одеяло.
— Ты написал письмо? — сдавленным голосом спросила мама.
— Запечатал. Лежит на столе.
— Ты уверен, что иного выхода нет?
Отец долго молчал, а потом снова потормошил меня, повторяя:
— Натан, вставай!
Меня одели как можно теплее. Дали тысячу советов и наставлений. Приготовили тяжелую сумку, набитую едой. На столе разложили большую карту, на которой черной линией был прочерчен маршрут, а красные крестики отмечали этапы пути. «Здесь, — объяснял отец, — тебе нужно будет нанять извозчика… Тут ты сядешь на поезд… Потом пойдешь пешком вот сюда… Ты уж прости, денег у нас маловато». Мне предстояло пересечь пол-Европы. А ведь еще вчера мама вздрагивала при мысли, что мне нужно перейти главную улицу.
Папа дал мне список людей, у которых я могу остановиться. Здесь меня примет дядя Боргтен. Там мне предоставит кров кузен Минх. На одной из остановок мне не к кому было обратиться, и отец гордо сказал: «Я уверен, ты сам со всем справишься!» Мама сразу же отчетливо представила, как меня пожирает стая свирепых волков.
Название города Вены на карте было обведено большим красным кружком.
— Твой путь ведет сюда, — сказал папа. Он взял маму за руку и прошептал:
— Так нужно. Для него, для нас…
Мама зарыдала еще пуще.
— Адрес написан на этом конверте, — продолжал он. — Берггассе, 19; насколько я знаю, очень красивый дом. Отдай это письмо тете Марте — это двоюродная сестра мамы, добрая женщина, она тебя примет, как родного. Про ее супруга говорят, что он суров, но справедлив. Это знаменитый и всеми уважаемый ученый. Не вздумай вести себя с ним, как с Гломиком Всезнайкой. Он — единственный во всем мире, кто может тебя излечить. Делай все, что тебе скажут. Старайся сосредоточиться. Будь терпелив. И когда он тебе поможет, ты сможешь вернуться к нам — исцеленным.
— Аминь, — едва слышно прошептала мама.
Потом были еще объятия на пороге дома, причитания, молитвы, потоки слез, немножко улыбок. Я уходил, возвращался, уходил снова.
Мама умоляла папу не отпускать меня. Но время поджимало. Мне нужно было уйти из дому до восхода солнца. А туман мало-помалу рассеивался. Последние объятия — и я шагнул в снег за порогом. Но папа догнал меня. И в первый и последний раз услышал я от него: «Я тебя люблю!» — тихий выдох, растаявший в воздухе.
Я хорошо помню, как шел по местечку, кутаясь в пальто, как стыли руки в шерстяных перчатках, как замерзали слезы на холодных щеках. Кое-где уже шел дым из труб. В окнах загорались, огоньки свечей. Хныкали младенцы. Где-то хлопнула открывшаяся дверь. Кто-то темным силуэтом прошел мимо. «Главное, не оглядывайся», — наставлял меня отец. Кто знает, быть может, убийца Мишкаль и Беньямина поджидал меня за поворотом, с ножом в кулаке?
Дома попадались все реже, дорога стала шире, Несколько коров пытались выгрести из-под снега жухлую траву. К городку, где жила Мария, я подошел целый и невредимый. Сделал крюк, чтобы пройти мимо дома моей воображаемой нареченой, надеясь ее увидеть. Я уже был возле самого забора, когда огромный пес с жуткой пастью выскочил из своей будки. Я пустился наутек что было сил, зверюга — за мной. Вскоре я уже слышал его дыхание за спиной. Значит, дни мои окончатся в волчьей пасти. Мое растерзанное тело найдут на лугу. Мои странствия закончатся, едва начавшись, и остается мне единственное слабое утешение, что если псина притащит одну из моих конечностей своей хозяйке, она, может быть, будет хранить ее как память.
Я резко остановился и обернулся. Зверь застыл как вкопанный; мы стояли лицом к лицу, глядя в упор друг на друга. Пес пригнулся, оскалился. Его рычание отдавалось в моих ушах. Сейчас набросится, разорвет… Последняя мысль моя была о Марии. Я представил, как она, улыбаясь, держит меня за руку. И вдруг пес расслабился. Слюна больше не капала с его клыков. Из взгляда исчезла враждебность, рычание смолкло. Он подошел ко мне, потерся о мою ногу, лизнул руку в перчатке, приветливо махая хвостом, после чего повернулся и ушел, тяжело дыша. «Боже пресветлый — подумал я, опустившись в изнеможении на замерзшую землю, — он тоже умеет читать мысли!»
Нашего местечка уже не было видно за легкой дымкой. Как ни странно, моя печаль развеялась. Значит, верно говорят: «С глаз долой — из сердца вон»? Шагать было легко, котомка за плечом не тяготила меня. Теперь я был Марко Поло — или нет, скорее Давид Копперфильд: с таким именем он наверняка тоже был евреем. Весь мир, да что там, десятки миров ждали меня за поворотом дороги. Я встречу мудрых ученых, великих воинов, прелестных женщин. А когда возвращусь — исполненный разнообразной мудрости, истинный покоритель жизни, — люди меня зауважают. Гломик Всезнайка не будет больше дергать меня за уши, Мария станет влюбленно расспрашивать о тонкостях половых отношений. Мы с мамой вновь начнем прогуливаться по полям и лугам. Все станет как прежде…
Я так и не вернулся.
Я никогда уже не вернусь.
Все поглотила пучина времени — все, кроме слабых фитильков воспоминаний, которые мерцают, истлевая. Мы возвращаемся из школы. Мама звонко хохочет, прыгает по квадратикам «классов», которые я начертил мелом. Я протягиваю ей руку, неуклюже подражаю ее движениям…
Увы, мои воспоминания — это вид, который вот-вот вымрет, хоть в Красную книгу заноси. Память порой шалит, приходится выдумывать. Я представляю, как становлюсь рядом с нею в трудный час. Мы идем бок о бок сквозь снег и мороз. Я пользуюсь чудесным даром, которым она меня наградила, чтобы спасти ее от жестоких нападок мира.
