Лоран Сексик - Дурные мысли
— Загадай цифру! Я отгадаю…
Я выбрал тройку. Он угадал верно.
— Как ты это делаешь? — ошарашенно спросил я.
— Научился.
Я начал понимать, отчего к нему все так относятся, — дядя был явно не в своем уме. Однажды он укорил меня:
— Нечего тебе мечтать о малышке Марии — она не из наших!
Я никому не поверял своей тайны. Беньямин был ясновидцем! Я испугался и решил поделиться своими страхами с мамой. Она одна еще хоть как-то заботилась о брате, когда все остальные считали его изгоем. Она приносила ему угощение — кусочек чулента, — стирала его рубаху, занималась его телесным и душевным здоровьем. Мама любила моего дядю как брата. Она была доброй душой местечка.
Когда я закончил свой рассказ о странном происшествии, мама прореагировала с неожиданной яростью. Она запретила мне видеться с Беньямином, здороваться вслух или пожимать руку. При встрече мне было приказано отворачиваться. После чего отец взял кнут и воздал мне по заслугам за недостойные мысли о Марии.
Спустя какое-то время местечко потрясло известие о том, что Мишкаль-распутницу изнасиловали и задушили в амбаре у мельницы. Вскоре после этого Беньямина убили. Судя по всему, он определил виновного. Дядя слишком много слышал. Говорили, что он погиб из-за того, чем грешил. И с той поры я стал его наследником.
3
Любимым развлечением для меня стало исследование маминого внутреннего мира. Я буквально на собственной шкуре ощущал все женские страдания и удовольствия. Я прислушивался к маминым невысказанным страданиям, когда она мыла полы или стирала пыль с мебели в гостиной. Я видел, какие мрачные мысли одолевают ее. Ей было тесно в этих стенах. У нее болела спина. Все это она сносила молча — немая, словно карп перед тем, как его нафаршируют.
Но когда мама поднимала голову и перехватывала мой взгляд, ее запрятанные чувства немедленно окутывала непроницаемая дымка — так робкие люди краснеют от стыда. Она отгоняла прочь все свои огорчения, и моя власть обращалась в ничто. Я становился вдруг обыкновенным человеком, ничего не смыслящим в женских несчастьях.
А еще ее одолевали мечты. Однажды я застал ее врасплох на палубе парохода, плывущего по Дунаю. Кузен Блюм шел ей навстречу, еще издали посылая воздушные поцелуи. И это моя мама, усомнился я! К счастью, из каюты, посмеиваясь, вышел отец. Так что я зря пугался.
В другой раз в ее душе распевали соловьи. В гордом одиночестве она стояла на оперной сцене, в красном платье, и слегка наклоняла голову навстречу аплодисментам восторженной толпы. Маленький мальчик поднес ей букет роз. Это был я, мой двойник.
Там, в мечтах, она смотрела на меня просто, без опаски.
Я вслушивался, сделав безразличное лицо, глядя вдаль. Я видел себя в ее снах наяву, взрослого, прекрасного, как архангел Гавриил. Теперь-то все воспринимается так четко… Передо мной проплывают видения прошлого. Его больше не окутывает дымка. Но если я вздумаю подставить щеку для поцелуя, щека моя останется ледяной. Все тело холодеет. Я так хотел бы присоединиться к тем, кто мне дорог, — к тем, кого я больше не могу услышать, даже если зажмурюсь. Мысли их остаются немы.
В мыслях мамы часто возникала моя кузина Руфь. Там она шествовала в длинном белом платье. Я шел ей навстречу в парадном костюме. Нашу свадьбу играли в день, когда мне исполнилось шестнадцать. Этот союз стал у мамы навязчивой идеей. Незачем было вопрошать звезды или пользоваться Каббалой: судьба моя была уже предрешена. Но я даже думать не хотел о Руфи. Она была ужасающе уродлива — сущий Гломик Всезнайка в юбке, но ужасно глупа. Хуже всего то, что у нее не было даже намека на груди. Нет, Мария останется моей единственной любовью навсегда. Мы будем новыми Ромео и Джульеттой.
Поднимаясь по ступеням маминых мыслей, можно было обнаружить важных профессоров в мантиях, склонявшихся перед моими познаниями. Мне присваивали звание доктора honoris causa самые знаменитые университеты Европы. Маму хвалили за то, что хорошо меня воспитала. У нее допытывались, какими приемами она добилась такого успеха. Она прикладывала палец к губам и возводила глаза к небу. Меня озадачивало только одно: отчего это возле нее все время крутится кузен Блюм?
Папа страдал от нового положения вещей. Его терзала ревность. Он заставлял меня садиться рядом и смотреть ему прямо в глаза.
— Сосредоточься! — шептал он. — Ну, видишь ты что-нибудь?
Но я ничего не мог прочесть в сознании отца. Казалось, мои особые способности ограничивались черепной коробкой матушки. Это была уникальная связь.
— Ну напрягись же! — настаивал папа. — Я подскажу: у этого есть железки на всех четырех ногах.
И в полной тишине я расслышал тоскливую мамину мысль: «О Боже, что за дурака ты дал мне в мужья!»
Эта дурацкая игра в загадки маскировала ужасную реальность. Унаследованный дар мог оказаться роковым для меня. Он уже стоил жизни Беньямину — ведь тот умер оттого, что услышал тайну, которую Мишкаль должна была унести с собою в могилу. В этом мире очень важно делать вид, что вы глухи к человеческим страданиям.
Мать дала мне строжайшие указания. Ни один житель местечка не должен знать о моих способностях. Держать рот на замке! Ни мудрого Блуцкова, ни даже Гломика Всезнайку нельзя посвящать в тайну. Это вопрос жизни и смерти! И чтобы я получше запомнил историю Беньямина (как будто я мог хоть на минуту изгнать из памяти трагическую кончину дяди), внушая мне эти наставления, она крепко дергала меня за уши.
По вечерам мама устраивала мне строгие допросы. Она требовала, чтобы я сосредоточился, и выспрашивала все о своих мыслях. Со временем мои ответы становились все более точными. Я очень ясно определял все, что ее заботит. В волнах ее души я видел дно столь же отчетливо, как в воде родника. Я перескакивал от одной ее идеи к другой. Однажды мне удалось даже заранее предугадать, что она подумает. Я успешно сдал свой экзамен по ее сознанию.
Однако развитие моего внутреннего зрения маму не столько удовлетворяло, сколько беспокоило. Она опасалась обострений. И однажды предупредила меня:
— Послушай меня, Натан! Пока все это что-то вроде игры. Но обещай, что в тот день, когда ты проникнешь в душу чужого человека, в ту самую минуту, как отгадаешь чьи-то намерения — неважно, дурные или благие, — ты немедленно скажешь об этом мне!
Мамины слова не отражали спрятанных в глубине мыслей. В тот злосчастный день, когда я окончательно вступлю во владение наследством Беньямина, когда научусь вслушиваться в чужие души, мне нужно будет бежать из местечка — вот что было на уме у мамы. Я поднял правую руку и поклялся, и душу мою покрыла тьма.
Жизнь продолжалась. В школе Гломик Всезнайка все суровее попрекал меня за безделье и легкомыслие. Но сидеть, уставившись на страницы Писания, было для меня пыткой. Минута-другая — и дух мой улетал куда-то далеко. Шепоток у меня за спиной, пение птицы во дворе, две старые кумушки, увлеченные болтовней на углу улицы, ржание лошади или просто шум ветра, стук дождя по стеклу — все отвлекало меня от дела. И тогда учитель наказывал меня, дергая за уши, — как будто мало еще им было маминых рук… И так уже меня мучили разные комплексы по поводу длины моего носа, теперь еще и уши — да я стану совсем как африканский слон!
К счастью, в запасе у меня оставались долгие, восхитительные часы бдения у женской школы. Я опирался на перила моста и следил издали. Когда Мария появлялась во дворе, с толпою других учении, я чувствовал себя Галилеем открывшим новую звезду среди множества планет.
Дядя Беньямин навещал меня во сне. Он гладил меня по лбу. Губы его шептали молитвы. Иногда я видел страшные вещи: его пытали, заставляя раскрыть свой секрет. Я затыкал уши, чтобы не слышать его крика.
Тайна Мишкаль оставалась нераскрытой. Кем был насильник? Мой убитый дядя унес разгадку с собой в могилу. Однажды в местечко явился русский следователь. Он долго и безуспешно расспрашивал наших мудрецов. Вечером, перед отъездом, он распорядился выпороть Гломика Всезнайку и мудрого Блуцкова, но было очевидно, что делается это без особого усердия, скорее из принципа, чем ради выявления истины. Когда Гломик рухнул с окровавленной спиной, следователь пожал плечами, велел седлать лошадей и был таков. В конце концов, речь шла о наших собственных мертвецах, не стоило слишком много требовать от чужого.
Подозрительность поселилась в наших домах. Всевозможные гипотезы множились, как кролики. Любой мог оказаться под подозрением. Вообще-то, репутация Мишкаль уже давно была подмочена. Было известно, что она вступала в связь с женатым мужчиной. Ее могли застать в амбаре с кем-то из наших мудрецов. Она могла бы отдаться и солдату. Кое-кто уверял, будто ее видели голой в обществе другой женщины.
— Можешь ты себе это представить? С другой женщиной! — восклицала мама.
