Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы
— Лей же нефтепродукт! — закричал я палачу. — Да, Леонид Леонидович?
Сценарий не тянет? Куда ж раньше смотрели? А режиссер, между прочим, потянет?
Барон поднапрягся, но, словно штангист, не мог оторвать.
Так, Леонид Леонидович? Будем копать «душу убийцы»?
Разве он мог теперь отказаться?
А я?
— Давай! — рявкнул я. — Лей! Застрелю!
Барон поднял ведро, примерился и… Ну, он перегнул палку, доблестный! Кто ж ожидал? Он ливанул керосином на шубу, а затем, схватив опустевшее это ведро… Да, схватив это ведро, он опрокинул его на голову режи… генералу, простите!.. Да, узурпатору!
С беличьих хвостиков закапали маслянистые рваные струйки.
— Поджигать? — лихо выкрикнул деловитый палач.
— Поджигай! — не мог не откликнуться я. И следом: — Снимай!
Палач чиркнул спичкой. Пламя нехотя побежало по шубе.
Ударили в колокол. Массовка, воодушевляемая кипучей помрежем, кричала, что неправедно сжигать человека за какую-то курицу! Они все посходили с ума. Леонид Леонидович кричал из ведра:
— Милости! Прошу милости! — и тоже: — Снимайте! Снимайте!
Массовка визжала, свистела, била в тазы… Дураки!
Вдруг толпа ахнула, заревела: это палач в исступлении от подбадривающего шума толпы, от погребального колокольного звона, от стрекота камеры, объектив которой так и гулял от костра на него, ко мне и к массовке… он плеснул в костер еще добрую порцию керосина. И побежал за другой, хлопотливый.
— Снимайте! Всех! Вся! — утробно вопил Леонид Леонидович, как шлемом, накрытый ведром, но мне стало ясно: все — блеф! Как всегда — блеф! Все — игра, ни на йоту уважения к людям! Я ненавидел его.
Массовка изображала пляску чертей. Дураки, им невдомек, что он и вправду сожжет себя, но не уступит. И все же, и все же… Огонь поднимался к ведру. Бот вообще не было видно — из чего они? Долго ли выдержат?.. Вот сейчас он должен сбросить проклятую шубу! Вот сейчас выскочит, кинется в своем шикарном костюмчике прочь, босиком, сдернет ведро с головы, закатается по грязному снегу…
— Идиоты! — заорал оглушительно кто-то и мощной струей из брандспойта сбил яркое пламя. Ведро зашипело, Леонид Леонидович, морщась, отбросил его… — Идиоты! — вопил Стива в горячке и в горячке шибанул струей по толпе. Мне тоже досталось порядком. Затем была тишина, в которой кто-то из них сказал шепотом что-то. Не исключено: тот же Стива. Я не ответил. К чему?
… — Курицу надо изжарить, — сказал я Барону, опускавшему третье ведро возле меня — Сбегай за сковородкой!
Он стал мне послушен. Побежал, топоча подошвами по асфальту. Костер умирал. Дым стелился клубами над мокрой площадкой.
Я сел на ящик-плаху. Подошел со сковородкой Барон.
— На чем жарить-то? Куда ж вы смотрели? На керосине? Будет воунять!
Напряжение еще не отпустило меня.
— Заткнись! — я сказал. — На, возьми шоколад! — Он взял шоколад, сдернул обертку. Скомкал, швырнул ее в разоренное пепелище — этот ворох тряпья, когда-то бывшего беличьей шубкой.
— Так я и знал! — произнес торжествующе.
Он был мне неприятен. Но он был со мной, а мне было трудно.
— Что? — спросил я. — Что? Что «так и знал»?
На нас шла помреж. Лицо ее было белее, чем мел. Водянистыми — как две медузы — глазами она смотрела на нас и не видела. Водянистый, суженный к кончику носа взгляд ее пропадал, не достигая меня. Этой ночью я был у нее, ощущение тонкого, горячего тельца еще не забылось. Как зовут ее?
Я приподнялся и, взяв за руку, провел мимо Барона. Она еле двигалась, рука ее была ледяной, но и мои ноги дрожали. Она не была за меня. Я опустился на плаху.
— Так я и знал! — послышался голос. Раздражающий, резкий, как всхлип. — Так и предчувствовал.
— Что? — я устало спросил.
— А то, что в кино — все обман!
— Почему?
— Потому! — ответил он гордо.
Я вгляделся в него: он был горд, как индюк. Толстая шея, вросшая в плечи, литая валунообразная голова… Однако не может быть так все просто и ясно: внешность — суть человека! Не может так быть!
В маленьких недоумевающих глазках чванилось торжество.
— О чем ты?
— О шубе! Где она, шуба-то? Ом-манщик!
— Обманщик, — признал я. — Что поделаешь, шуба — тю-тю! Искусство требует жертв.
Он промолчал.
— Не горюй! Леонид Леонидович даст тебе эту роль, вот увидишь!
— Леонид Леонидович? — переспросил он. — Какой Леонид Леонидович? Где?
Я внимательно посмотрел на него. Привычное выражение недоверия сменилось гримасой испуга. Испуг человека, привыкшего к зигзагам злодейки-судьбы, но вот только что все разгадавшего, и надо же? Оказывается, обманутого этой разгадкой лишь больше!
— Что? — спросил я. — Что? Ты решил, он — того? Что?
— Я бегал за керосином…
— Ты решил, он сгорел?
— У? — сказал он.
— У! — поощрил его я. — Из-за спора со мной? Из упрямства?
— У! — Глаза его округлились. Я оглянулся: сзади меня объявился Пшеничников, постукивая от холода своими родными, не золотыми зубами. Рядом ежился обесшубевший Леонид Леонидович.
Барон переводил взгляд с режиссера на белые зубы Пшеничникова и снова на Леонид Леонидовича. Повернувшись спиной, я издал куриное квохтанье. Барон заметался. Я забавлялся: ко-ко-ко! Ко-ко… Кудах-тах-тах-тах!
Барон рванулся в толпу.
— Каков этот Арнольд! — сказал я, бодрясь.
— Он еще смеется над ним! — быстро откликнулся Леонид Леонидович. — Написал дохлый сценарий и скалится!
Я устал, не хотел заводиться. И эта шуба… Но он пошел в наступление.
— Думайте-думайте-думайте! — яростно завопил.
— И не подумаю думать-думать и думать! — быстро и в тон отвечал я ему.
— Конъюнктурщик! — бросил обвинение он и вдруг умолк. Вдруг отвернулся!
— Не ложится в фильм эпизод, — негромко парировал я. Но он не слушал меня!
— Нечего пихать все в одну ленту! — говорил я, раздражаясь. — Сохраните на будущее, если так уж понравилось!
Было ясно, что он все решил, решил без меня, что в голове его вертится какая-то мысль. Было ясно его мнение обо мне.
— И без того скоро лопнем! — кричал ему в спину. Он уходил. — Он, видите, шубу испортил, у него, видите, замыслы, а я ему думай-раздумывай! — кричал гадким голосом я. — Буржуйскую, между прочим, шубейку!
Леонид Леонидович уходил. Вслед за ним торопился Пшеничников. Слышались голоса.
— Гениальная сцена!.. Нет, верно: смерд бросает вызов природному господину! От рождения — господину! Вызов, но… жалкий, бездарный, от живота, нутряной…
— Хорошо говоришь! Говори!
— …от бессилия вызов, от низменной зависти! Бунт раба!.. Слу-ушайте, дайте ему эту роль!.. Нет, вы не видели, вы же не знаете… Дайте ему убийцу сыграть, нет, правда!
— Барону, что ль?
— Какому Барону, какому Барону! Этому, как его?.. Постороннему!.. С высокой устойчивостью!.. Медедеву!
Что? Что? Что?
— Ну да! — крикнул я, пока они еще были вблизи. — Значит, вставь эпизод, чтоб ему возместили стоимость шубы?
— …Нет, вы послушайте: твердолобость такая!.. Дремучесть, упрямство!.. Я серьезно, я правду!..
Они уходили. Пшеничников и жалкая эта фигурка. Нет, он был намного, намного ниже меня, этот Леонид Леонидович!
— Вспыхнуло и умчалось! Все — игры, все — детские игры! — кричал я им вслед. — Не пережили мы этого! — гадко я ржал.
— Ладно, кончай! — подошел Стива. — Ты что, Медедев, в самом деле с прискоком?
— Что-о-о-о-о-о?
— Завел он тебя, спору нет, классно. Двадцать лет болтаюсь в кино, но такого, такого… Но и сам он завелся! Артист!
— Повтори! Ну, повтори: что значит — с прискоком?
— Спору нет: сцена блестяща! Но а ты-то, а ты… Раскрыл он тебя, вывалил как на ладошку! Как и твоего этого, как бишь его?..
И это он — он! — мне говорил? Я хотел схватить его за грудки, но он вырвался и с места взял сразу в карьер. Я свистел ему вслед.
И я не стал догонять. Куда денется?
Падал снег, поддувал ветерок. Гениальная сцена? Сыграть? Что же, пусть платит — сыграю!.. Стоп, стоп, какая ладошка?.. Ну, с-су-ки! Раскрыл?
— Ну, с-суки! — кричал я им в спины. И взгляд скользнул в сторону и зацепился за камень… Н-нет, тяжел, не поднять!
Вдруг страшная правда, точно толстая, сладострастная девка, вплотную приблизилась, выставляя, дразня, жирные телеса и облизывая мокрые, красные губы. Пораженный догадкой, не веря, я беспомощно онемел. Не с прискоком я, нет!.. Не смерд я, не надо! Все вы такие, такие!.. Не надо!
Но она, уже опустившись на корточки, принялась торопливо и жадно сдергивать с меня один тайный покров за другим, приникая все жарче, все ближе, слюнявя…
— Погодите! — хотел я позвать их, исчезающих вдалеке, но только — слабеющий! — что был это за зов!.. И рука уже тянулась за камнем: бунт раба? твердолобость? дремучесть? убийца?
Ну что же!..
А снег падал и падал.
И таял мгновенно. Таял у меня на лице, разгоряченном от ненависти.
Ошибочный человек. Фантастическая история
